Голос в ночи. «Вспомни!»

— Кузин… — задумчиво повторил Павел и повернулся к Морису: — Эта фамилия мне кажется знакомой. И, по-моему, с ней связаны какие-то неприятные воспоминания. Только не могу припомнить, как ни стараюсь. Но чувствую: вспомнить это очень важно. Вы не могли бы помочь?

— Можно попробовать, — ответил Морис и спросил у Федора Васильевича: — Какого числа был тот бой, в котором погиб отец Павла?

— Было это в марте, а вот какого числа, дай бог памяти… — Федор Васильевич задумался. — Помню, аккурат Герасим-грачевник был — такой у нас праздник. Значит, семнадцатого марта. Да. Точно, семнадцатого. А через неделю уже наши пришли.

— Попробуем, хотя попасть точно вряд ли удастся…

Вечером Морис провел сеанс гипноза. Усыпив Павла, как обычно, он сказал:

— Сегодня восемнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты понял меня? Сегодня восемнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сколько тебе лет, Павлик?

— Восемь лет… Мне восемь лет.

— Ты помнишь, что было вчера?

— Помню. — Спящий вдруг весь напрягся.

Я замерла возле магнитофона, прижав ладони к щекам.

— Что было вчера, Павлик?

— Бой был… Немцы напали на базу.

— Ты был в это время на базе? Был с Наташей?

— Да.

— Расскажи: что ты видел?

— Я принес бате записку… Он прочитал и начал писать ответ. А тут стрелять стали. Батя говорит: «Немцы!»

— А Кузин, Прокопий Кузин тоже там был, на базе?

— Нет, — ответил спящий и вдруг закричал: — Кузин предатель! Кузин предатель!

— Не кричи, — остановил его Морис. — Отвечай мне спокойно. Откуда ты знаешь, что Кузин предатель?

— Так батя сказал.

— А откуда он узнал об этом?

— Ему дядя Сережа сказал. Как начали стрелять, прибежал дядя Сережа. «Идут немцы, — сказал. — Нас окружили. Их, говорит, Кузин привел. Я сам видел. Это он, говорит, им дорогу показал». Тут батя и сказал: «Кузин предатель!»

— Успокойся, не волнуйся так. А что потом твой отец сделал?

— Стал нас домой отправлять… Написал записку и мне дал.

— Какую записку?

— Что Кузин предатель… Велел в деревню отнести, мамке отдать, чтобы все знали.

— Где эта записка? Куда ты ее дел?

— Я ее в патрон спрятал и смолой заткнул.

— А где этот патрон с запиской? Куда ты его дел?

— В дупло бросил.

— Зачем?

— Чтобы немцы не отобрали.

— Вас поймали с Наташей в лесу солдаты?

— Да… Немцы.

— И ты тогда бросил патрон с запиской в дупло?

— Да.

— Далеко это было от базы?

— Нет, недалече.

— А отец твой остался на базе?

— Да… Поцеловал меня, потом Наташку и сказал: «Бегите быстрее, а то немцы близко». А сам остался в лесу, там бой был.

Оглянувшись на меня, муж сказал:

— Надо бы его еще расспросить, но он так волнуется…

— Не мучай его.

— Ладно, задам еще один вопрос… — Он опять склонился над спящим Павлом: — А вас с Наташей немцы забрали?

— Да… В Сосновку отвезли на машине.

— Успокойся и спи спокойно. Ты проснешься здоровым, бодрым, хорошо отдохнувшим. Никакие тревожные мысли не будут мучать тебя…

Когда мы, пригласив председателя колхоза и нескольких бывших партизан, дали прослушать эту пленку, Федор Васильевич сказал Павлу:

— Кузин предатель? Прокопий Кузин? Не может этого быть. Ты на него наговариваешь.

— Да ведь Павел сам впервые слышит об этом, — сказала я старику. — Не мог он такого выдумать. Посмотрите на него: слушает самого себя и удивляется. Ведь он это во сне говорит.

— Во сне? — удивился Федор Васильевич и покачал головой. — Тем более. Мало ли что во сне пригрезится может… Надо же: Прокопий Кузин — предатель.

— А как вы считаете, профессор, не мог он все это в самом деле выдумать? — спросил у Мориса председатель колхоза, протирая очки.

— Вряд ли. Такое не выдумывают. Тем более у Павла ведь нет никаких оснований наговаривать на Кузина. Он его не знает и просто повторяет разговор взрослых, который слышал в тот день.

— Но, может, он ослышался? Чего-нибудь недопонял? — спросил один из бывших партизан. — Хотя многое совпадает, такого не выдумаешь. Дядя Сережа, которого он поминает, это не иначе как Сергей Лавушкин, разведчиком в отряде был. Он погиб в том бою, это точно.

— И в Сосновку, говорит, ребятишек немцы отвезли, — вмешался другой партизан. — Тоже правильно, не выдумывает. Там у них комендатура была, у немцев.

— Но все равно надо проверить, — покачивая головой, сказал председатель. — Ведь речь идет о делах серьезных, судьба человека затронута.

— Верно, — согласился Морис. — Поэтому во всех странах и считают, что такие заявления, сделанные под гипнозом, юридической силы не имеют. Но мы можем проверить его.

— Каким образом? — спросил председатель.

— Павел упоминает о записке, которую запрятал тогда где-то в дупле. Надо попытаться ее найти.

— Легко сказать… — покачал головой председатель.

На следующий день с утра больше десятка бывших партизан начали под руководством приехавшего из города молодого человека в штатском, но с явно военной выправкой обшаривать лес вокруг бывшей партизанской базы. Они не пропускали ни одного дупла, часто обращаясь с вопросами к Павлу.

Но он ничем не мог им помочь, потому что вспоминал о записке и о тайнике только в гипнотическом сне. Многие никак не могли этому поверить, несмотря на разъяснения Мориса, удивлялись, переглядывались, недоверчиво качали головами.

Искали с двумя коротенькими перекурами почти до самого вечера, но тщетно.

— Ничего не выйдет, — сказал председатель, устало опускаясь на ближайший пенек. — Пустое дело, все равно что иголку в сене искать.

Тогда Морис задумчиво проговорил:

— А что, если попробовать… Рискнем!

Ничего не объясняя, он попросил всех пока оставаться на месте и отдыхать, а кого-нибудь одного из партизан отвести его с Павлом снова на то место, где находилась база.

— А я?

— Пойдем и ты с нами, — кивнул мне Морис. — Будешь все записывать. Жалко, магнитофон не захватили. Ничего, достаточно будет и этого протокола, потом все подпишем.

Нас повел председатель колхоза. Когда мы пришли к двум ямам, оставшимся от прежних землянок, Морис отвел Павла в сторонку и усыпил. Теперь это происходило очень быстро: Павел слушался его с полуслова.

— Вы спите так крепко, что ничто не в состоянии внезапно разбудить вас… (Странно это звучало в лесу.) Вы слышите только то, что я вам говорю. Я теперь открою вам глаза, и вы будете продолжать спать с открытыми глазами. Я считаю до пяти. Пока я буду считать, ваши глаза начнут медленно открываться… Раз… Два…

— Открывает! — прошептал рядом со мной пораженный председатель. — Смотри, открывает!

То, что довелось им увидеть в этот день, многие наверняка запомнили на всю жизнь.

— Сегодня семнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты находишься возле партизанской базы. Где ты находишься, Павлик?

— На базе.

— Ты узнаешь эти места? Посмотри внимательно вокруг.

Павел осмотрелся и ответил:

— Узнаю.

— Теперь найди дупло, в которое ты положил патрон с запиской. Ты помнишь к нему дорогу?

— Помню.

— Иди!

Павел бросился в лес, мы за ним. Он почти бежал, часто меняя направление, прислушиваясь и затаиваясь ненадолго в кустах.

Так мы появились на глазах ошеломленных колхозников, ожидавших нас в лесу, — впереди Павел, за ним, запыхавшись, мы.

Морис поспешно махнул рукой, чтобы все молчали и не двигались, хотя эго, конечно, не могло помешать Павлу.

Он ничего не видел и не слышал вокруг, хотя и шел с открытыми глазами. Он был далеко — за двадцать четыре года от нас! — в тревожном партизанском лесу…

Все зачарованно не сводили с него глаз.

— Немцы! — вдруг вскрикнул Павел и бросился в кусты.

Сейчас он должен прятать патрон с запиской… Но Павлик как-то странно замешкался. Он озирался по сторонам, но не подходил ни к одному дереву. Забыл?! «Вспомни! Вспомни!» — едва не крикнула я.