Вознесение

— А если меня не интересует это дерьмо? Включая украшение сисек почтовыми штемпелями в виде змей?

— Можешь выбрать любое другое занятие. Например, просто поговорить. Или пойти прогуляться.

В темных глазах вспыхивает лукавство.

— Как это «прогуляться»? — Голос густо заштрихован хорошо отрепетированной издевкой. Нелегкий это труд — без устали поддерживать в себе такой накал ярости, не имея при этом конкретной мишени. Представляю, как это ее выматывает.

— По парку вокруг клиники.

«Ты, я да пяток бритоголовых медбратьев, любителей покачать железо».

Углы ее рта насмешливо изгибаются.

— Ну да, тебе без защиты никак. С моим-то послужным списком. Который ты только что видела в моей истории болезни, верно? Я его тоже читала. И фотографии видела. Мрак. Да что там, я б тоже себя боялась.

Жду, затаив дыхание. Нет, похоже, мимо. Ее не проведешь.

— А может, в каком-то смысле ты и правда себя боишься? Как ты думаешь, Бетани? После тех фотографий?

Изуродованное лицо ее матери врывается в мое сознание, словно грубый окрик.

— В своем кресле ты, наверное, чувствуешь себя совсем голой. В том смысле, что вытряхнуть тебя оттуда — раз плюнуть. Наклонил — и все, барахтаешься, как перевернутый жук.

Мысленно изучает эту картину. Мой пульс участился, веки бьет нервный тик, под мышками скапливается едкий пот. Бетани ткнула пальцем в мое слабое место и прекрасно об этом знает.

— Но идея мне нравится. Только как ты это видишь? Учитывая, что — уж прости грубиянку — ты у нас парализована по самые уши? То бишь по пояс. Мне что, тебя возить придется?

— Зачем же. Я сама передвигаюсь. В реабилитационных центрах для «убожеств» можно многому научиться. — Словесная бомба разряжена, и вдобавок мне удалось выдавить из Бетани слабую улыбку. Вот уже полтора года, как я живу в этом кресле. Мои руки трансформировались в орудия из костей и мышц, намозоленные, несмотря на перчатки. — Ну так как насчет занятий на свежем воздухе? Что ты чувствуешь по этому поводу?

— Что я «чувствую по этому поводу»… — медленно повторяет она. Я тут же жалею, что не сформулировала вопрос как-то иначе. — Что ты, Бетани, «чувствуешь»? Бетани, в плане «чувств», что происходит у тебя там внутри? По большому счету только это тебе и нужно, верно? Ля-ля-тополя. До чего же ты убога. И как тебя только наняли? Они что, вас даже не проверяют? Не отсеивают тех, у кого паралич мозгов? Ой! Случайно вылетело. Все, ноль из десяти. Надо же, как быстро ты справилась. Назначаю тебя оксмитским чемпионом по психотрепу!

За окном неторопливо вращаются ветряки.

Да, мне здесь не место. Бетани Кролл увидела это сразу.

В реабилитационном центре нам внушали, что нельзя отказываться от занятий спортом. Хедпортский бассейн открывается в семь, и я часто заезжаю туда перед работой. Подтягиваясь на руках, забираюсь в тепловатую воду — с того края, где мелко, — и проплываю двадцать кругов среди трупиков насекомых. Местный персонал я знаю по именам: Горан, Хлоя, Вишну — все как один загорелые, подтянутые, ясноглазые. Они здороваются со мной, я — с ними. Для них я «славная тетка», которой они сочувствуют и чьим мужеством восхищаются. Можно подумать, у меня есть выбор. Однажды я невольно подслушала разговор: посокрушавшись о судьбе «славной тетки» и обсудив ее красоту, они попытались прикинуть, сколько ей может быть лет. Сошлись на том, что «славной тетке», скорее всего, «под тридцать» — в тридцать пять услышать такое весьма, согласитесь, лестно. «Славная тетка», которая только кажется таковой, плывет себе дальше. Мышцы рук, привыкших крутить колеса инвалидной коляски, со временем приобретают завидную рельефность. «Забирайте, — вертится у «славной тетки» на языке всякий раз, когда один из доброжелателей, общение с которыми грозит окончательно свести ее с ума, отвешивает ей комплимент по этому поводу. — А мне отдайте ваши ноги».

Для тех, в ком кипит ярость, плавание — палка о двух концах. В воде гнев или уходит, или превращается в чистый концентрат. В лондонской клинике мне сказали, что, пока я не разберусь со своими «проблемами», о работе на прежнем уровне лучше забыть. А для этого, заявили мои работодатели, нужен курс интенсивной терапии и подробный самоанализ в письменном виде. Моя реакция на вердикт, произнесенный на том памятном совещании теплынь, конец рабочего дня, солнце еще не коснулось громады старой электростанции Баттерси, — была, что называется на нашем жаргоне, «неадекватной».

— Черт побери, вы хоть отдаете себе отчет, что перед вами — дипломированный психолог? — произнесла я. Или провизжала?

Да, надо признаться, к тому моменту я уже визжала. Визг — привычка очень женская, но не слишком женственная. Когда женщина подражает пароварке, она являет миру все, что в ней есть худшего: то есть те качества, которые мужчины называют либо «страстностью», либо «идиотизмом» — в зависимости от внешних достоинств визжащей.

— Не смейте кормить меня манной кашкой о «новой реальности»! Я в ней живу, изо дня в день! Я сама — новая реальность!

И потом, визг — не слишком подходящий способ общения в психиатрической клинике, при условии, что вы не пациент и до недавнего времени вас считали человеком нормальным и даже доверяли заботу о тех, кому в этом смысле повезло меньше.

— Габриэль, я отношусь к вам с огромным уважением и симпатией. Вы пережили немыслимую трагедию и оказались в… ужасной ситуации. Но вы — профессионал, — сказал доктор Сулейман, когда остальные члены комиссии, обмениваясь скорбными взглядами, удалились за дверь. — Поставьте себя на место работодателя.

Не будь я парализована, дала бы ему пинка. В те дни вспышки агрессии случались со мной по десять раз на дню.

Мое «негативное отношение» к внезапному низвержению в ранг неполноценных, к сожалению, оказалось «существенным препятствием». Сулейман говорил, а я разглядывала постер за его спиной. Фоном для собственной персоны председатель комиссии выбрал пруд с лилиями кисти Моне: завораживающая игра света, теплая, как ни странно, сине-зеленая палитра.

— И пока вы не преодолеете это препятствие, принять вашу просьбу о возвращении на ту же должность мы в данный момент не можем.

Любит классиков. Но где же тогда Кандинский? Где Эгон Шиле? «Автопортрет с отрезанным ухом» Ван Гога? Где Ротко, где «Крик»?

Я только что вернулась с занятия с физиотерапевтом, который учил меня бить в чувствительные точки. Ребром ладони по яйцам. Струя уксуса в глаза. Прицельный бросок в голову, любым предметом. Карате для калек. Одна искра жалости в глазах моего босса, и вот это дорогущее пресс-папье из венецианского стекла — рапсодия из пленных пузырьков и спиралей — врежется ему в череп.

— Омар, я хочу работать. Не можете меня принять, найдите мне другое место.

— Вряд ли это пойдет вам на пользу. Как и людям, которым вы помогаете.

— Посмотрите на это кресло. Я привинчена к нему до конца жизни. Ни близкого человека, ни детей у меня уже не будет. Может, я сгущаю краски, но правда в том, что каждую ночь я лежу на кровати и слушаю лязг, с которым захлопываются двери в мое будущее. Если отнять у меня занятие, которому вы же меня и учили, которым я люблю и могу еще заниматься, и преотлично, что от меня останется? Сможете ответить — браво. Потому что я не могу. Без работы мне конец.

Когда появилась вакансия в Оксмите, доктор Сулейман дал мне рекомендацию. А через три месяца я узнала, что он умер. Хорошие люди мрут как мухи, подумала я. Жаль, не поблагодарила его толком.

Круги на воде.

В студии раздался писк — Рафику пришло сообщение, и теперь ему явно не терпится на него ответить. Между тем Бетани решила сменить курс.

— А может, ты — глюк, побочный эффект таблеток, — мечтательно произносит она. — Такое бывает. А в крови у меня — море не выведенных нейролептиков. Это теперь на всю жизнь. Как сахар. Знаешь, что сахар навсегда остается у нас в системе? — Мысль о том, что я могу быть галлюцинацией, ее, похоже, не пугает. Скорее радует. Меня, кстати, тоже. — И как бы мне тебя назвать, новая спасительница? Убожество? Святая Габриэль?