Время Ф

— Ах, Митя… Дурачок.

— Да. Не больно-то умен.

«Пора!» «Где молоток и гвозди?» «А вот, упали. Туточки они!» «Нельзя же так!» «Что нельзя?» Бд-жжж! «Опять!» «Мария Аполлинарьевна любила выпить. Надо положить ей с собой!» «Не превращайте похороны в языческий шабаш!» «Пошел к черту!» «Я вызову тебя на дуэль» «В нынешних изменившихся обстоятельствах звучит как угроза» «Гааа-спада!» Раздобыли две огромные пластиковые бутыли из-под минеральной воды. Наполнили пуншем. Залили саван вином. Плеснули еще и подожгли. Гроб пылал изнутри. «Лучше гореть в пунше, чем в аду!» «Потушите Бабу Маню» Пламя сбили, присыпали снежком.

Заколотили, наконец, гроб. Кинули в глубокую могилу старые медяки царской чеканки. Веревки, опускание в яму. Краткая борьба с поэтом, желавшим прочитать стихи. «Не-е па-а-кида-ай меня, весна»… — Кате надоело стрелять, теперь она поет.

С кладбища гурьбой, под барабанный бой. Рассаживание по машинам и автобусам.

Поющих бабок на форде увозит в сторону Выдропужска мастерский шофер Михалыч. Их больше никто уже не встретит. Краткая поездка. Блюм сидит, прижавшись ногой к ганиному бедру. Приехали. Ржевская улица. Дом Скобельциных. С мезонином. На бугре. Каменный низ, бревенчатый верх. Задняя часть дома одноэтажная. Угощения различные. Блины. Тосты за мичмана. Ганя пристраивается помогать по хозяйству. Тело русалки Кати покоится в креслах, им завладевает поэт, оказавшийся лысым без головного убора. Поэт читает стихи. Русалка не внемлет. Американская победительница прыщей неправдоподобно играет на фортепиано Лунную сонату. Тамрико левой ноздрей пускает ей в лицо сигаретный дым. Толстая девочка поскальзывается на эклере. Общий гвалт. Ловля сбежавшего хорька. «Где я раньше мог вас видеть?» «В Севастополе в двадцать первом году» «Будьте любезны, оливье» «Селедки?»

Блюм вылезает из-за стола и идет бродить по дому. Дом стар и приличен. Голландские изразцовые печи. Книжечки. Ганя на кухне. На буфете среди фаянсовых фигурок лежит сабля. Порыжелый темляк увешан сморщенным кайенским перцем. На зеркалах простыни. Хороший портрет хозяйки маслом. Блюм заходит в комнату с книгами, карандашами, чертежной доской и всяким хламом. На столе тетрадный листок в клеточку. Рисунок пером. Речные амуры. Набросок. Та же рука. Рядом еще. Речные амуры! Елки-палки. Очень талантливый художник. Эпоха, стиль. Поразительно! Просто поразительно! Блюм хотел поделиться своим странным открытием с Ганей. Пришел на кухню, увидел завязки фартука у Гани на пояснице… попытался положить руки ей на плечи, получил под дых локтем. Нарисовал майонезом в миске салата сердце. Ганя приделала к митиному сердцу ботву из петрушки… Ему было мучительно сладко стоять рядом с ней.

Потом они бродили по Торжку. Разглядывали старинные деревянные дома, обшитые тесом, шириною в пол-аршина, кованые гвозди и прочие странности, неведомо как сохранившиеся. Из подворотен позапрошлого века высовывались собачьи носы. Носы были, вероятно, нынешние. Пришли к Архангельской церкви. Михаил архангел был изображен рядом со входом. В руке огненный меч.

— Вот он, — сказала Ганя, — ангел загробного мира. Запомни это лицо.

Они ушли, мимо сосен на холме, по косогору забрались к Борисоглебскому монастырю. Ударил колокол. На колокольне звонила молодая женщина. В наушниках. Чтобы не оглохнуть. Не звонила, а так: дин-дон. Только по делу. А кругом тихо, даль чиста. Роскошь венецианского запустения. Спускаясь по булыжной мостовой, покинули холмы.

Тверца текла быстро, в бурунах, перекатах и водоворотах. Пахло печным дымом.

— Я люблю эту реку. Тут голавли водятся, — хрипло сказала Ганя.

— Ты любишь рыбу?

— Только о любви и думаешь… — она отвернулась и заплакала. Митя стал неловко и растерянно ее утешать.

— Всё. Всё прошло… — она подняла лицо кверху, хлопая ресницами. Глаза и нос покраснели. У Блюма защемило сердце.

— Пора уезжать, — едва сдерживаясь, судорожно сказала она, — там, за мостом… фффф… — она отыскала, наконец, платок, — там автобусная остановка, возле станции железно — ффф — дорожной. Поезда отсюда не ходят. До Твери на автобусе, потом на электричке.

— Назло кондуктору куплю билет.

Ганя поцеловала его в нос. Он прижался к ее мокрой щеке.

— Автобус отходит через двенадцать минут, бежим! — она дернула его за руку, и они действительно побежали.

— А на машинках мы не будем кататься?

— Бензин кончился.

… Когда Митя в облаке счастья и изумления вернулся в Москву, тетушка как-то взволнованно суетилась. Кирилл Сергеевич не выходил из своей комнаты. Потом появился. Голова в бинтах. Лицо разбито.

— Поскользнулся и упал, — сказал он.

Вечером ему стало совсем худо, вызвали неотложку. Оказались сломаны ребра. Через пару дней вернулся из больницы. Тайна, уголовщина, ужас.

— Понимаешь, Митя, какая странная штука, — говорил Кирилл Сергеевич, держа чашку чая левой рукой, потому что правая была прибинтована к туловищу, – продал я рисунок одному человеку. Заметь, рисунок, не гравюру. Восемнадцатый век. Стиль великолепный. Таких вещей мало. Потрясающий рисунок. Картинка! Так вот. Этот коллекционер, не будь дурак, вызывает чудо-эксперта. Эксперт-интеллектуал берет лист, смотрит его на свет и видит на ватмане водяной знак ГОЗНАКА!!! Эта бумага от силы шестидесятых годов!!! Я возвращаю деньги. Вечером того же дня, три ухореза ломают мне ребра.

— Этот коллекционер что — бандит?

— Нет, обычный дедуля. Новый русский.

— А где ты этот рисунок взял?

— Купил в антикварном салоне по дешевке. Ну, ты знаешь, в Боткинском проезде. Отличная работа. Отличная! Я всегда думал, что некоторые вещи подделать, фальсифицировать нельзя. Что нужна почва, природа, настроение. Весь строй жизни и мысли. Дух времени, так сказать.

— Ты всё равно прав, — неясно сказал Блюм, вспоминая комнату в доме Скобельцыных, — а ты не пытался узнать, кто сдал рисунок в салон?

— Ты знаешь, Митя, что порой очень трудно бывает узнать владельца. Но мне повезло. За два билета на хоккей и бутылку бейлиса. Рисунок им в магазин принес Иван Карлович Энгельгардт.

— ?

— Это присказка. А … Дело в том, что Иван Карлович Энгельгардт собственной персоной сосватал мне этого самого покупателя. А если быть точным, то он этому покупателю меня сосватал. Такие дела.

У Мити похолодели руки, и во рту сделалась помойка.

— Ты давно знаешь Энгельгардта?

— Ага…

… Блюм с Ганей были приглашены на девять дней к Скобельциным, и теперь у Мити оставалось свободное время, чтобы мучиться сердцем и мыслями. Он подозревал Ганю Энгельгардт в самых жутких обманах, боялся за нее и снова ненавидел. Какие-то карнавальные жулики и шарлатаны вокруг нее, с шутовскими похоронами и фокусами Кио. Он хотел с ней поговорить. Увидеть.

Митя не встречал ее на прогулке с Мухтаром. Ждал ночью во дворе, но зря. Спать Блюм почти не мог. Дома было как-то муторно. Тетушка искала утешения между Айрис Мердок, Вирджинией Вульф и Петрушевской. Всё время плакала.

От расстройства Блюм поехал бродить по центру. Устал. От Старой площади машинально поднялся к Старосадскому переулку и пошел греться в библиотеку. Залез в каталожный ящик на букву «Э». Много громкозвучных однофамильцев.

Ого! Ганя, елки-палки, с кем я связался!

Лицей забивал всё. «Скобельцины» дали чуть лучший результат. Кто они — эти Скобельцины, гениальные рисовальщики фальшивых амуров, таинственные знакомые коварного ганиного отца.

Он заказал несколько книг, послушал шуршание пневмопочты под потолком и отправился читать журналы. Наконец на железной медленной карусели подъехали его книжки. Вот. Зачитанные тома в мраморной бумаге, и книги, которые никто не брал лет тридцать. Академик, открытие позитрона. Не то. Не то. Восстание Пугачева. Еще не хватало. Участие Пугачева в Семилетней войне. Не то. Хлам. Ничего общего. Елизавета II. Не то. Семилетняя война. Уайтхолльский договор 1756-го года. Ага, ближе. Совсем тепло!