Беспокойное сознание

Не сказал бы, что десять лет, предшествовавшие моему сорокалетию, были лишены неприятностей, забот и кошмаров. Чего-чего, а этого хватало. Да и вообще, жизнь человека, похоже, без них невозможна. Сейчас, будучи глубоким стариком, я чувствую, как именно эти заботы и кошмары верно передают аромат эпохи.

А эпоха была необыкновенной. Шел великий исторический поединок. Новый класс оказался на гребне времени, он взял на себя грандиозную миссию упразднить классы вообще, ликвидировать классовое господство и создать общество гармонии, счастья и благоденствия. В осуществлении этих задач принимал активное в меру своих сил и возможностей участие и я.

В прошлом у меня было много друзей, служивших той же идее. Они входили в РМС и БОНСС, [1]распространяли нелегальные газеты и марки, принимали участие в митингах и демонстрациях, вступали в столкновения с полицией, жертвовали своей жизнью во имя великой борьбы. После того, как против Советского Союза была развязана варварская война, многие из них ушли в партизаны, [2]вели за собой народ, сражались с оружием в руках. Многие из них попали в концлагеря и тюрьмы, многие погибли.

Теперь, после победы, те, кто остался в живых, со всем жаром отдали себя строительству нового общества, за которое боролись и о котором мечтали.

Частью они поступили на работу в научные учреждения и учреждения культуры, частью в Министерство внутренних дел, частью в армию.

Иногда кое с кем из них я виделся, и тогда мы вели интересные разговоры.

— Знай ты, что представлял собой фашизм, у тебя волосы на голове встали бы дыбом, — сказал мне как-то Живко.

— Что я, не знаю, что ли? Мне ведь тоже хлебнуть довелось.

— Эти преступники завербовывали в агенты даже малых детей. Ученики четвертого-пятого класса становились шпионами и доносчиками, подслушивали разговоры одноклассников, подавали обо всем этом письменные сведения, а их «руководители» делали на этом материале заключения о настроениях и убеждениях в данной семье.

— Такое мне и в голову не приходило, — ответил я.

— А какая изощренная техника шпионажа! Помнишь плакат с надписью: «Ш-ш-ш! Шпионы не дремлют!»?

— Помню. Просто отвратительно.

— Шпионы-то шпионами, но и наука, и техника тоже шли в дело. Ты только представь себе: они в потайных местах монтировали магнитофоны для подслушивания или автоматические фотоаппараты, а то и прилаживали специальные пластинки к патронам лампочек. И несмотря на всю эту грязь, на всю эту дьявольскую паутину — люди не теряли присутствия духа, остались тверды, вели героическую борьбу, причем борьба эта увенчалась победой!

— Невозможно шпионить за всем народом, — сказал я. — Именно здесь фашистские разбойники просчитались. Но что касается науки и техники, то я думаю, отказываться от них нет резона. Логично допустить, что на нынешнем этапе борьбы мы тоже ими пользуемся. Что ты скажешь на это как специалист?

Живко глянул на меня пристально и несколько удивленно, потом на устах его появилась грустная и чуть болезненная улыбка.

— Это государственная тайна, — сказал он. — Но тебе я могу сказать, что пока мы к таким методам не прибегаем.

Через год мне стало известно, что Живко уволен из Министерства и назначен директором какого-то промышленного предприятия в провинции. Потом пронесся слух, что его сняли и с новой должности, арестовали и отправили в лагерь на принудительные работы. Просто гром среди ясного неба. Дошли до меня и кое-какие подробности, усугубившие мое изумление. Живко обвиняли в шпионаже в пользу иностранного государства. Да как же это возможно, как возможно? Ведь я столько лет его знал, фашистские власти в свое время бросили его в концлагерь, потом пришла свобода. Когда сумел он связаться с зарубежным государством и стать его шпионом? И с какой стати, ведь он еще юношей проникся коммунистическими идеями! Я был подавлен, сердце полнилось горечью. Но я оторвал от своего огорченного сердца маленький кусочек, смирился с потерей друга и продолжал жить. В конце концов, это факт классовой борьбы. А может, и какая-то ошибка. Пройдет время, и ошибка будет исправлена.

Оторвать этот кусочек сердца мне удалось сравнительно легко, потому что тогда чрезвычайно много разговоров шло о необходимости соблюдать государственную тайну и быть бдительным. Согласно теории Сталина, классовая борьба обострялась, бдительность была провозглашена высшим законом. Даже когда к нам в гости приходили друзья или близкие, я зорко следил за их разговорами с политической точки зрения и при каждой неправильной, как я считал, мысли прерывал их и напоминал о бдительности. Все же, прямолинейная идейность не могла совсем вытеснить горечь из сердца. Ряд учреждений запросили у меня характеристики на друзей и знакомых, я самым добросовестным образом их написал, а на душе становилось все тяжелее. В такой практике было что то правильное, но и неправильное, допустимое, но и недопустимое, что-то формальное и что-то страшное. Она превращала человека в мумию, лишала его естественных — как положительных, так и отрицательных — качеств, требовала, чтобы он блистал каким-то идеальным совершенством. Отправляясь на работу в свое учреждение, я чувствовал упадок духа и подавленность. Лишь дома, но тоже не до конца, я избавлялся от наэлектризованной, напряженной и тревожной атмосферы времени.

Отдел кадров одного учреждения затребовал у меня характеристику на Захария. С ним мы учились вместе в пятом классе гимназии, [3]именно к нему в годы фашизма я обратился с горячей просьбой вывести на связь с партизанами, сам он тоже побывал в концлагере. И вот теперь у меня требовали сведений об этом столь близком мне человеке. Я решил подшутить над отделом кадров, а, возможно, мой поступок можно объяснить и инстинктивной реакцией неприятия той тяжеловесной дотошности, с которой копались тогда в прошлом людей. Я нашел фотографию, где был запечатлен весь наш выпускной класс, обозначил голову Захария крестиком и послал в отдел кадров, присовокупив следующее письмо: «Дорогие товарищи! Какие бы сведения о Захарии Рангелове я вам ни предоставил, вам их будет недостаточно. Необходимо опросить более широкий круг лиц, для чего я высылаю вам этот снимок. Увеличив его и собрав сведения у всех, на нем изображенных, вы получите ясное представление о преступном, вероятно, облике Захария Рангелова».

Но вскоре произошло нечто, заставившее меня глубоко задуматься. Моего друга Захария постигла участь Живко. Его также уволили с занимаемого поста и отправили в места принудительного физического труда. Что же происходило в действительности? Почему так сурово наказывали этих столь близких мне людей? Разве можно было допустить, что их наказывают без вины? Нет, раз их покарали, значит, очевидно, было за что. Раз их сняли с должностей и арестовали, значит что-то за ними есть, пусть даже они этого пока не сознают. А вдруг я сам слишком легкомысленно смотрел на строительство новой жизни? Очевидно, эту новую жизнь следовало строить идеально совершенным людям, но вот был ли я таким? Я стал все чаще и глубже задумываться о себе. Нет, куда мне до совершенства, у меня имелось множество недостатков — как в делах, так и в мыслях, как в прошлом, так и в настоящем. Ну, так что же? Жить-то все равно надо. Жизнь идет своим чередом. Люди работают, рожают детей, строят дома, заводы, водохранилища, поют песни, смеются. Вот я и жил.

Однако и вокруг меня стал сжиматься обруч.

Самые крупные неприятности на меня навлекла царская семья. До социалистической революции во главе государственной власти в нашей стране стоял царь, а после него — престолонаследник и регенты.

Был поздний вечер, когда в дверь тихонько постучали. Такие обстоятельства, как вечернее время, как то, что стук был именно тихим и что у человека, вошедшего в дом, не сходила с лица блеклая улыбочка, сыграли свою роль лишь позже, когда я лежал в психиатрической лечебнице. Теперь же я пригласил его сесть — это был наш видный квартальный общественник — и любезно спросил, чем могу быть полезен.