Дети богини Кали (СИ)

– Как ты практична, – фыркнула Рита, ерзая плечом, чтобы поправить лямку сумки, – все сухо продумываешь, чувства и те раскладываешь по полочкам.

– А что в этом плохого? – спросила Онки, – умный человек в первую очередь рассудителен и дальновиден. У него в жизни нет ничего лишнего. Вот мы идём сейчас с тобой и разговариваем. Умный человек всегда знает, зачем он произносит каждое слово в беседе, делает каждый шаг. Он взвешивает все последствия своих действий, просчитывает каждый из возможных исходов. И наперёд продумывает, что станет делать в сложившейся ситуации. Его жизнь ясна ему. Глупец же действует наугад. Им руководят сиюминутные настроения и смутные чувства. И жизнь мотает его как фантик из стороны в сторону. Мысль человека невесома, но именно она творит мир вокруг него. Умный человек всегда задумывается. Над всем. В том числе и над чувствами, не слишком уж надежные они советчики, их тоже не плохо было бы подчинять логике, систематизировать, чтобы, в конечном итоге, хотя бы немного понимать. Думать – естественная потребность умного человека, а глупый, напротив, старается, где можно, избегать усилий мысли, предпочитая «делать как все», «верить на слово», «полагаться на авось», «выбирать не умом, а сердцем».

– В тебе напрочь отсутствует романтика, – грустно сказала Ритка. Лямка все-таки скатилась с её плеча, и она волочила сумку по снегу.

– Слово «романтик» придумали поэты, чтобы не называть своих героев дураками. Как-то не книжно.

Рита хмурилась, ей не нравились высказывания Онки, но она не любила с нею спорить, и разговор зачах. Благо, что они уже стояли у входа в учебный корпус.

Молодой секретарь уходил всё дальше по косой аллее, ведущей к зданию администрации. Его фигура в голубоватом сумраке морозного утра стала уже едва различимой.

Происхождение надетой на нём безрукавки интересовало, разумеется, не одну только Ритку – мало ли вокруг завидущих глаз да злых языков? – и всякий раз на неудобные вопросы или скользкие намеки застенчивый юноша отмалчивался, опуская ресницы – врать он толком не умел, но и правды сказать не мог.

А было вот что. После очередного выяснения отношений, когда молодой секретарь отважился наконец положить на директорский стол заявление об уходе, Аманда Крис приняла его с неожиданной кротостью и подписала. Прежде она не давала ему довести составление заявления даже до середины шапки, вырывала у него то бумагу, то ручку, несмотря на сопротивление, норовила обнять, осыпая заверениями в своей безграничной любви… Юношу удивила эта её необычная покорность и даже немного опечалила. Неужели разлюбила?

А на следующий день, придя, как он думал, за подготовленным пакетом документов, молодой человек обнаружил на своём столе «прощальный подарок» – прелестную шиншилловую безрукавку. И сердце его растаяло. Ведь Аманда не удерживала его как прежде, не подавляла, отпустила, ничем, кроме долгих печальных взглядов в его сторону, не выдавая своего отношения к принятому им решению.

…И в который раз он покорился, порвал заявление и вновь принял прежнее своё оскорбительное для приличного юноши положение, ведь он любил – действительно любил! – эту самую Аманду Крис чистой первой любовью и больше всего на свете хотел ей верить.

–

В течении зимы сначала Белке, а затем и Коре Маггвайер исполнилось восемнадцать лет. Вот и всё, кончилось детство. В весенний призыв они обе должны были отправиться на государственную службу, на какую именно из двух, решала медицинская комиссия – в армию или в суррогатный резерв.

Нескончаемая очередь на осмотр тянулась вдоль холодной даже на вид казенной стены, обшитой крупной белой кафельной плиткой. Металлических стульев на всех не хватало. Садились по очереди. У выходящих из кабинетов ближайшие соседи взволнованно спрашивали о результатах.

– Ну что, армия?

– Армия…

Белка и Кора никогда особенно не общались, но оказавшись вдвоем среди сотен незнакомых девчонок, они поневоле прониклись друг к другу. Никого из Норда поблизости не было, и они чувствовали себя словно два земляка на далекой чужбине.

– Ну что, армия? – спросила Кора, когда Белка закрыла за собою дверь кабинета, а со стула рядом нетерпеливо вскочила стриженная девушка в красной футболке, готовая, точно горячий конь, едва загорится оранжевая лампочка над дверью, ринуться навстречу своей судьбе.

– Суррогатный резерв.

– Повезло… – заахали сидящие рядом.

– Не думаю, чтобы это было намного лучше, – ответила Белка небрежно, – говорят, что от родов тоже можно коньки отбросить.

– Чего это они тебя так? – спросила Кора, – ведь из-за войны набор в СР существенно уменьшен.

– Зато увеличена норма, и сейчас в связи с этим не всех берут, но мне сказали, что у меня какая-то особенно здоровая матка и таз широкий, вот меня и взяли, – ответила Белка, развертывая испещренный водяными знаками листок – распределительный документ – «данное свидетельство выдано лицу, которое обязуется при прохождении государственной службы в штате суррогатных матерей республики новая Атлантида выносить и родить – следующее слово было впечатано в подчеркнутый пропуск в строке на машинке – „троих“ здоровых детей.»

– Ничего себе, – загудела очередь, – а раньше срочницы рожали по двое.

– Прорвемся! – отмахнулась Белка, – Контрактницы рожают и по пять. Максимально допустимое вообще двенадцать. Тогда пожизненную пенсию дают и присваивают почетное звание.

Пока осматривали Кору, она ждала в коридоре, сочтя это вежливым – какие-никакие, а все же знакомые…

– Ну что, армия? – жадно накинулись на выходящую из кабинета ожидающие.

– Армия, – мрачно подтвердила Кора.

–

Профессор Ванда Анбрук и её молодой супруг, гуляя, неторопливо и чинно шли по широкой парковой аллее. Гордый Макс деловито катил перед собою светло-бежевую кожаную коляску с младенцем. Онки Сакайо некоторое время следила за ними взглядом, стоя на тропинке, что бежала наискосок по заснеженному газону и через какую-нибудь сотню шагов сливалась с большой аллеей.

Направляясь сюда, она планировала застать супругов дома, они жили в коттеджном поселке на краю парка, и, встретив их несколько раньше, чем предполагала, Онки немного растерялась. Предчувствуя свое вторжение в чужую размеренную жизнь, она ощутила прилив робости, совершенно ей не свойственной. "Они гуляют с ребенком в выходной день. Они наедине и уверены, что им никто не помешает. И тут я подойду. Что мне говорить? Как себя вести?" Но вспомнилось печально-просительное лицо Коры, которая, уже остриженная наголо и одетая в "хаки", с пухлым армейским рюкзаком за плечами, перед самой посадкой в фургон, протянула Онки стопку аккуратно сложенных листков бумаги.

– Если сможешь… Передай, пожалуйста… Ему. На случай если меня убьют. Пусть сохранит, если это чего-нибудь стоит.

Девчонка решительно двинулась вперед по тропинке наперерез коляске, что плыла покачиваясь, словно каравелла, над белыми снежными буграми по краям аллеи.