Пейзаж с видом на кладбище

– Смотреть будете? – от воспоминаний меня отвлек санитар, облаченный в клеенчатый, с бурыми пятнами, фартук.

– Что? – переспросил я, и не узнал свой голос.

– Покойника смотреть будете? – рявкнул самый мрачный из медиков.

Копылов поспешно закивал, и санитар поднял тюлевую накидку. Я увидел лицо, лишь отдаленно напоминающее скульптора Калошина. Мое эмоциональное состояние мгновенно сменилось чрезвычайной легкостью, а перед глазами замельтешили ярко-оранжевые шарики. Я понял, что теряю сознание. «Я готов к смерти, а ты еще нет», – мне вдруг вспомнились слова Виталия. «Да, наверное, это так», – подумал я и отошел в сторону.

Санитар накинул на лицо покойного покрывало.

– Накрывайте, – он кивнул на стоящую возле стены крышку.

Мы загрузили гроб с бывшим скульптором в машину, и повезли его в бывшую квартиру, которую уже пытались унаследовать троюродные племянники.

У изголовья покойника потрескивала свеча, бросая на стены уныло-неловкие блики. В углу комнаты, на диване, приняв двойную дозу карвалола, посапывал напарник Калошина – Гришка. На кухне гремели посудой, готовясь к завтрашней тризне, Людмила и Оксана.

Я сидел подле гроба и смотрел на лицо скульптора. «Что такое смерть, никто не знает, – любил повторять Калошин. – Но она вызывается либо достижением поставленной цели или прекращением каких-либо устремлений к ней же, – философствовал он. – Я вот, например, как говаривал классик, всю жизнь выдавливал из себя раба, антисемита и мещанина».

«Выдавил и умер, – я горько усмехнулся. – Вот всё и закончилось… Остался ли он доволен своей жизнью и успел ли он получить ответы на интересующие его вопросы? А может, еще получит? – я тряхнул головой и… заплакал. – Почему от меня так часто уходят люди, которых я могу назвать друзьями? – вспомнились все отправившиеся в мир иной приятели: некоторые, как и Калошин, от болезни, другие – из-за победивших их волю пороков, а кто-то по нелепой, якобы, случайности. Но, как известно, случайности бывают лишь закономерными. – Кто правит этим, во многих случаях, преждевременным уходом? И почему этот всемогущий Кто-то указал пальцем на Виталия, а не, предположим, на меня?» – размышлял я, смахивая слезы.

– Кофе будете, мальчики? – в комнату заглянула Людмила. – Однако один мальчик сладко спит, – она взглянула на Гришку и переместила взгляд на Калошина, словно и ему хотела предложить напиток.

– Буду, – кивнул я.

– Ты бы тоже немного поспал, – сказала Людмила. Осмотревшись по сторонам и не найдя другого места, она поставила чашку на стол, рядом с гробом. Около блюдца темнело пятно, которое я заметил вчера, когда мы пили с Виталием коньяк. Воистину – «Где стол был яств, там гроб стоит».

Я глядел на запавшие глазницы и щеки умершего, на его восковые, ставшие такими изящными, неподвижные пальцы, на плотно сжатые обескровленные губы и по-прежнему не мог поверить, что Калошина больше нет. Казалось, сейчас в комнату войдет хозяин, и голосом, от которого заколышется пламя свечи, спросит:

– Ну что расселись, могильщики? Жмуриков давно не видели? – и захохочет громко и заразительно. Подойдет, скрипя паркетом, к дивану и хлопнет по плечу дремлющего Гришку. – А ну-ка марш в мастерскую! Кто вместо тебя раствор делать будет?

Я заметил, что и Людмила, время от времени, поглядывала на дверь. Выходит, не один я ждал кого-то. Или чего-то…

XXVI

С утра, не переставая, лил дождь. Однако к двенадцати часам, – именно на это время были назначены похороны, – он закончился, но тучи по-прежнему недобрыми, темно-синими клочьями нависали над кладбищем. Торжественно-фальшивый марш Шопена, разрывая полумрак липовой аллеи, тревожно разносился над пожелтевшими кронами деревьев, плыл над серыми шиферными крышами ритуальных мастерских, взбирался на кирпичную трубу фабрики детских игрушек и, наконец, уносился далеко ввысь, в промозглое серое небо.

Василий Васильевич надел черный костюм, который доставал из шкафа лишь в особых случаях. Все его музыканты, даже барабанщик Петька, были трезвы.

С главной кладбищенской аллеи процессия, растянувшись в длинную змейку, свернула на извилистую тропинку. Шесть человек несли гроб. Они шли, – нет, плыли, – ловко маневрируя между покосившимися крестами и серыми обелисками. Остановились возле выкопанной могильщиками ямы и поставили багрово-красный гроб на табуретки. Долго, минут пятнадцать, слушали скорбную, наполненную невнятными напутствиями речь представителя Союза художников. «Наше монументальное искусство понесло невосполнимую утрату…» – он сверкал очками и, выискивая поддержку, поглядывал на окружающих, но едва ли находил ее – все знали о сложных отношениях скульптора с этой творческой организацией. Мы только переглянулись: как это часто бывает на подобных мероприятиях – элемент цинизма дополнял скорбную гамму ощущений. Невдалеке от всех остальных, укрывшись за памятником, стояли Квазиморда и Оксана – дети этого кладбища. Собственно, все мы были, в какой-то мере, его воспитанниками, но каждый из нас в любой момент мог уйти с погоста. Не могли этого сделать только сторож со своей подругой – некуда им было идти…

Все стали прощаться с Калошиным. Человек не может быть до конца искренним даже на похоронах: люди мешают. Я хотел сказать Виталию, что мне его будет очень не хватать, но промолчал, лишь коснувшись губами холодного лба покойника.

Копылов кивнул Юрке с Червоном – пора. Могильщики накрыли гроб крышкой и заколотили в нее гвозди. Снова грянул траурный марш.

Осенний свет потускнел. Пронзительно-желтые листья, подхваченные порывом ветра, ударялись на ходу о стоящих у могилы людей и, жалобно шурша, обреченно падали на сырую землю. Снова начал накрапывать дождь, учтиво переждавший митинг. Огромное низкое небо с обрывками туч распласталось над нами. И там хватит места для всех… Гроб опустили в яму. Комья земли глухо застучали о крышку. Скульптор Калошин покидал приют всеобщего ожидания смерти, становясь с этой минуты полноправным жителем юдоли теней.

После похорон в мастерской Виталия мы организовали поминальный обед. Копылов промямлил что-то невразумительное, и тризна началась. Затем пламенную речь произнес Кадочников.

– Это был талантливый художник и настоящий человек, – в подтверждение своих слов Вась-Вась высунул язык и закачал головой. – Я недавно сочинил музыку и хочу посвятить ее тебе, Виталий, – он без привычного пафоса повернулся к рабочему месту Калошина и слегка поклонился. – Эдик, подай саксофон.

Кадочников заиграл. Несмотря на то, что мелодия была подозрительно схожа с «Вальс бостон» Розенбаума, у нас на глаза навернулись слезы. Когда Василий Васильевич закончил играть, Людмила, улыбнувшись, указала рукой на один из обелисков. На черном мраморе белела, прикрепленная к нему бумажка. Мы дружно повернули головы. Червон прочитал вслух выведенные шариковой ручкой буквы:

– Продается мраморное надгробие. Недорого. Будет выгодным приобретением гражданину Иванову 1963 года рождения.

Мы рассмеялись. По какой-то причине памятник не был выкуплен заказчиком и стоял в мастерских как образец уже несколько лет. И Виталий решил своеобразно пошутить по этому поводу.

Вскоре Копылов ушел, и после третьей рюмки обстановка за столом несколько оживилась. Разговор обозначился на комических событиях, так или иначе связанных со скульптором, на его безобидных, почти детских, проказах.

– Однажды Калошин вылил в бутылку из-под водки несколько флаконов настойки жень-шеня и дал мне опохмелиться, – физиономия Коли Белошапки расплылась в довольной улыбке, но тут же плотник получил от жены удар локтем в бок. После того, как Коля снова «развязал» со спиртным, на все его слова и действия она реагировала более чем раздраженно.

– Знаем, знаем, – после неловкой паузы продолжил Петька-барабанщик. – Вы потом с Людмилой на два часа в столярке закрылись.

– Да ну вас… – зарделась гробовщица. – Давайте лучше за Виталия выпьем, – она поспешно подняла наполненную рюмку.