Пепельные цветы

Остро запахло химией. Ллойд хотел оттолкнуть руку Беатрис и броситься к двери, но ноги почему-то перестали слушаться его... Он хотел закричать и не смог.

А тёплые пальцы Беатрис лёгкими, едва ощутимыми касаниями бегали по его лицу — разглаживали морщины на лбу, тревожили щетину на подбородке, щекотали веки. От пальцев слабо, почти неуловимо, пахло её духами, которые так невзлюбил Маклахен. В комнате было абсолютно темно, из чего он заключил, что уже наступила ночь.

- Ми-илый, мой ми-илый, - шептала Беатрис. - Исхуда-ал... заро-ос...

Она лежала рядом, приподнявшись на локте, склонившись над Ллойдом. Голос подрагивал нежностью, жалостью и ещё чем-то, идущим изнутри её естества — глубоким, невнятным и тревожным.

Взглянув на её улыбку, он снова закрыл глаза.

- Тебе снилось что-то плохое? - спросила она.

Он пожал плечами и только теперь согласился, что это уже не сон.

Беатрис улыбнулась поцеловала его в кончик носа. Потом в щёку. Коснулась губами губ. Она вдруг стала задумчивой и серьёзной. С минуту разглядывала лицо Ллойда непонятным и как будто строгим взглядом. Потом её губы снова приблизились к его губам. Поцелуй был странным, неудобным и не очень приятным. Губы Беатрис с такой силой прижались к его губам, будто хотели пробраться к нему в рот. Что-то твёрдое и влажное — наверное, её язык — скользило и щекотало. Это продолжалось так долго, что рот его наполнился слюной, а он не мог её сглотнуть — это было бы слишком громко и неудобно. И наверняка помешало бы Беатрис.

- Ты что как деревянный? - прошептала она, отрываясь от него.

Не очень-то приятно услышать такое в минуту ласки. Могла бы спросить и как-нибудь понежней.

Он пожал плечами:

- Нормальный, - и наконец-то сглотнул слюну.

Она погладила его волосы, любуясь. Потом снова припала к губам. Он попытался дышать носом, но сопение было слишком громким, так что пришлось задержать дыхание. А рука Беатрис вдруг скользнула под пиджак, быстро расстегнула пуговицу на рубашке. Тёплая ладонь коснулась его кожи, устремилась куда-то под мышку. Это было приятно и неприятно одновременно. В том, как Беатрис целовала его, в её торопливой ласке, в участившемся дыхании было что-то... что-то неприличное, животное, слишком откровенное.

А она оторвалась от губ, торопливыми поцелуями покрыла его лицо, глаза. Её тёплое дыхание и влажные губы сместились куда-то к уху, и уху сразу стало щекотно, а внутри живота что-то дёрнулось, поджалось и разлилось по всему телу беспокойно-горячим и невесомым.

Ллойд почувствовал, что Беатрис уже всем телом, крепче и крепче, прижимается к нему. Он пытался понять свои чувства, но что-то в голове мешало; а ещё мешала торопливая и агрессивная нежность Беатрис.

Вспомнив, он сосредоточился на своём теле, прислушался к нему, пытаясь определить отвердело ли что-нибудь там, внизу.

- Милый, ты не любишь меня? - Беатрис остановилась, заглядывая ему в глаза. - Ты... ты не хочешь меня?

- Я не знаю, - прошептал он, морщась. - Я никогда... Я ещё ни разу...

- Постой... Ты... У тебя никогда не было женщины?

- Ну почему же... В общем...

Больше всего ему хотелось сейчас оказаться где-нибудь в другом месте. Во сне, в море, в уютной клинике... или даже в сарае, рядом с мёртвой коровой. Зачем, зачем Беатрис всё это затеяла?!

- Ничего, мой хороший, - прошептала между тем она, гладя его по щеке. - Всё будет хорошо. Ты только не волнуйся, ладно? Я помогу тебе.

- В чём? - не понял он.

Она не ответила, припала к его губам.

33. День двадцать пятый. Нид Липси

Иногда необдуманный поступок оказывается самым правильным. Правило номер сто шесть из записной книжки под номером два.

Липси не смог бы сейчас ответить, что случилось, что двигало им в тот момент, когда хромой велел садиться в машину и застрял на этом своём «Л-лэ-э... Л-лэ-э...» Рука сама собой перехватила тяжёлую литровую бутылку джина поудобней, за горлышко, а потом подняла её и опустила на затылок Деллахи. Бутылка с хрустом развалилась. Хромой повалился вперёд, ударился о багажник и сполз по нему в месиво сажи и снега, растоптанное их ногами.

Липси и представить никогда не мог, что сможет ударить человека бутылкой по голове. А убив, присесть на корточки рядом и хладнокровно обыскать тело. Изъять тугую пачку денег и пистолет. Достав, выбросить игрушку-утёнка и зачем-то сунуть в карман совершенно не нужный ему обломок чужой сигары.

Растолкав деньги по карманам, он обежал машину, работающую на холостом ходу, захлопнул двери и уселся за руль. В нос ударил тяжёлый смрад разложения, от которого его тут же едва не вывернуло. Он достал носовой платок, приложил его к носу, стараясь дышать ртом. Но это почти не избавило от всепроникающего зловония. Кое-как, одной рукой, он тронул машину и выехал из деревни. Только на большой дороге чуть прибавил скорости и убрал платок, высунув голову в окно, навстречу ветру и рваному тряпью тумана.

Ехать быстро было невозможно — видимость не более двадцати метров. Вдобавок ко всему он не удосужился снять с руки Деллахи часы с компасом и теперь понятия не имел, куда нужно двигаться. Но любая дорога рано или поздно приведёт к людям.

Теперь он был богат. Сказочно богат! Деньги, которые, бог даст, ещё не утратили своей власти в этом мире. Их не так много, но явно больше, чем он когда-нибудь держал в руках. Пистолет. Им нужно научиться пользоваться, и тогда ни один мародёр, которых наверняка расплодилось видимо-невидимо, не посмеет приблизиться к его консервам. Да, консервы! Самое главное его богатство сейчас. Это еда. Это товар, который в случае чего можно продать за бешеные деньги.

Он не собирался возвращаться на этот дурацкий остров мёртвых, а потому предусмотрительно прихватил с собой все документы. Хотя, кому они теперь нужны? Но мало ли... Государственность наверняка уцелела, а значит, он должен будет подтвердить свою личность. Где-нибудь в фонде помощи пострадавшим от ядерной бомбардировки, или что там будет организовано. А там, с такими деньгами, можно будет уехать. Уехать куда-нибудь подальше, где ещё не побывала война. В Африку. В Полинезию. К чёрту на загривок.

Где-то на задворках души его удивлённая совесть спряталась на руинах прошлого и тихонько скорбела о незадачливом коммивояжёре. Записные книжки, его единственное богатство, хотели бы найти прореху в кармане, чтобы провалиться в неё от стыда, но за своей одеждой Липси всегда тщательно следил...

Через несколько километров просёлочная дорога вывернула на шоссе, что окончательно убедило Липси в правильности выбранного пути. Теперь он позволил себе остановиться и достать из коробки банку консервов. Не меньше часа он открывал её жалким и тупым перочинным ножичком. Есть этим орудием оказалось совершенно невозможно, так что в конце концов он жадно сожрал холодное жирное мясо пальцами.

А потом до самой ночи еле полз по шоссе, под начавшимся чёрным снегом, с тоской наблюдая за индикатором топлива, задыхаясь от вони с заднего сиденья и выслушивая в свой адрес от своего «второго я» циничные оскорбления, самым невинным из которых было «ты лживая двуличная свинья!».

Ещё позже ему стало страшно, и не от того, что машина, предупредительно фыркнув несколько раз, наконец заглохла, а от осознания того, в какую бездну он бросил свою несчастную душу.

Он так и не добрался ни до какого города, хотя ещё к вечеру должен был оказаться или в Сент-Брайдсе или в Милфорд-Хейвене. Видимо, или дорога вела чёрт знает куда, или в тумане он не сориентировался и прохлопал какой-нибудь указатель. А багажник и салон были забиты едой, которую теперь пришлось бы просто бросить. Ради которой он совершил преступление.

Липси заскулил и плакал долго и горестно. Потом закутался, как мог, в свой пиджачок и уснул.

Проснувшись, он сразу понял, что уже утро. Но проснулся он не от солнечного света, которого он уже почти не помнил, а от постороннего звука, который вторгся в его на удивление крепкий и глубокий сон.