Том 2. 1960-1962

― …я двадцать лет знаю его. С самого детства. Мне очень хочется проститься с ним.

Из мокрой темноты выплыла и прошла над головами решетчатая арка микропогодной установки. На синоптической станции огней не было. «Установка не работает,― подумал Званцев.― Вот почему эта мерзость с неба». Он покосился на Акико. Она сидела, забравшись на сиденье с ногами, и глядела прямо перед собой. На ее лицо падали отсветы от циферблатов на пульте.

— Что здесь происходит? ― сказал Званцев.― Какая–то мертвая зона.

— Не знаю,― сказала Акико. Она заворочалась, устраиваясь удобнее, толкнула его коленом в бок и вдруг замерла, уставившись на него блестящими в полумраке глазами.

— Что? ― спросил он.

— Может быть, он уже…

— Вздор,― сказал Званцев.

— И все ушли к институту…

― Вздор,― решительно сказал Званцев.― Вздор.

Далеко впереди загорелся неровный красный огонек. Он был слаб и мерцал, как звездочка на неспокойном небе. На всякий случай Званцев снова сбавил скорость. Теперь машина катилась очень медленно, и стал слышен шорох дождя. В свете фар появились три фигуры в блестящих мокрых плащах. Они стояли прямо посередине шоссе; перед ними поперек шоссе лежало здоровенное бревно. Тот, что стоял справа, держал над головой большой коптящий факел. Он медленно размахивал факелом из стороны в сторону. Званцев подвел машину поближе и остановился. «Ну и застава»,― подумал он. Человек с факелом что–то крикнул неразборчиво в шорохе дождя, и все трое быстро пошли к машине, неуклюже шагая в огромных мокрых плащах. Человек с факелом снова крикнул что–то, сердито перекосив рот. Званцев выключил дальний свет и открыл дверцу.

― Двигатель! ― крикнул человек с факелом. Он подошел вплотную.― Выключите двигатель, наконец!

Званцев выключил двигатель и вылез на шоссе под мелкий частый дождь.

— Я океанолог Званцев,― сказал он.― Я еду к академику Окада.

— Выключите свет в машине! ― сказал человек с факелом.― Да побыстрее, пожалуйста!

Званцев повернулся, но свет в кабине уже погас.

— Кто это с вами? ― спросил человек с факелом.

— Океанолог Кондратьева,― ответил Званцев сердито.― Мой сотрудник.

Трое в плащах молчали.

— Мы можем ехать дальше?

— Я оператор Михайлов,― сказал человек с факелом.― Меня послали встретить вас и передать, что к академику Окада нельзя.

— Об этом я буду говорить с профессором Каспаро,― сказал Званцев.― Проведите меня к нему.

— Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его тревожили.

«Кто это ― мы?» ― хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека.

― Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности,― сказал Званцев.― Проведите меня к Каспаро.

Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были мокрые, осунувшиеся.

― Ну? ― сказал Званцев нетерпеливо.

Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты.

― Толя,― тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо.

Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими глазами.

— Что? ― сказал он хрипло.― А, вы к академику… К академику Окада нельзя. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста.

— Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности,― терпеливо повторил Званцев.― Я океанолог Званцев, а в машине океанолог Кондратьева. Мы везем важное сообщение.

— Я оператор Михайлов,― сказал человек с факелом.― К Окада сейчас нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть.― Он едва шевелил губами.― Профессор Каспаро очень занят и просил не беспокоить. Пожалуйста, уезжайте…

Он вдруг повернулся к своим товарищам.

― Ребята,― сказал он с отчаянием.― Дайте еще две таблетки.

Званцев стоял под дождем и думал, что еще можно сказать этому человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув голову, что–то глотал. Потом Михайлов сказал:

— Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все–таки дождь, прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и опять валятся… Тогда уносим…― Он все еще говорил невнятно.

— Ничего, последняя ночь…

— Девятая,― сказал Михайлов.

— Десятая.

— Неужели десятая? У меня голова как чугун.― Михайлов повернулся к Званцеву. ― Извините меня, товарищ…

— Океанолог Званцев,― сказал Званцев в третий раз.― ТоварищМихайлов, вы должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь. Поймите, я знаю его тридцать лет. Мне виднее, может он без этого умереть или нет. Это чрезвычайно важная информация.

Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко ежась под плащом.

— Ну хорошо,― сказал он наконец.― Только вас слишком много.― Он так и сказал: «Слишком много».― Пусть идет один.

— Ладно,― сказал Званцев.

— Только, по–моему, это бесполезно,― сказал Михайлов.― Каспаро не пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы можете испортить весь опыт, если нарушите изоляцию, и потом…

— Я буду говорить с Каспаро сам,― перебил Званцев.― Проводите меня.

— Хорошо,― сказал оператор.― Пошли.

Званцев оглянулся на Акико. На лице Акико было много больших и маленьких капель. Она сказала:

― Идите, Николай Евгеньевич.

Потом она повернулась к людям в плащах:

― Дайте ему плащ кто–нибудь, а сами полезайте в машину.

Можно поставить машину поперек шоссе.

Званцеву дали плащ. Акико хотела вернуться в машину и развернуть ее, но Михайлов сказал, что двигатель включать нельзя. Он стоял и светил своим неуклюжим коптящим факелом, пока машину вручную разворачивали и ставили поперек дороги. Затем застава в полном составе забралась в кабину. Званцев заглянул внутрь. Акико снова сидела, свернувшись, на переднем сиденье. Товарищи Михайлова уже спали, уткнувшись головами друг в друга.

— Передайте ему…― сказала Акико.

— Да, обязательно.

— Скажите, что мы будем ждать.

— Да,― сказал Званцев.― Скажу.

— Ну, идите.

— Саёнара, Аки–тян.

— Идите…

Званцев осторожно прихлопнул дверцу и подошел к оператору:

— Пойдемте.

— Пойдемте,― откликнулся оператор совсем новым, очень бодрым голосом.― Пойдемте быстро, нужно пройти семь километров.

Они пошли, широко шагая, по мокрому шершавому бетону.

— Что у вас там делается? ― спросил оператор.

— Где ― у нас?

— Ну, у вас… В большом мире. Мы уже полмесяца ничего не знаем. Что в Совете? Как с проектом Большой Шахты?

— Очень много добровольцев,― сказал Званцев.― Не хватает аннигиляторов. Не хватает охладителей. Совет намерен перевести на проект тридцать процентов энергии. С Венеры отозваны почти все специалисты по глубокой проходке.

— Правильно,― сказал оператор.― На Венере им теперь нечего делать. А кого выбрали начальником проекта?

— Понятия не имею,― сердито сказал Званцев.

— Не Штирнера?

— Не знаю. Они помолчали.

— Мерзость, верно? ― сказал оператор.

— Что?

― Факелы ― мерзость, правда? Такая дрянь! Чувствуете, как он воняет?

Званцев принюхался и отошел на два шага в сторону.

— Да,― сказал он. От факела воняло нефтью.― А зачем это? ― спросил он.

— Так приказал Каспаро. Никаких электроприборов, никаких ламп. Мы стараемся свести все неконтролируемые помехи к минимуму… Кстати, вы курите?

— Курю.

Оператор остановился.

— Дайте зажигалку,― сказал он.― И ваш радиотелефон. Есть у вас радиотелефон?

— Есть.

— Дайте все мне.― Михайлов забрал зажигалку и радиотелефон, разрядил их и выбросил аккумуляторы в кювет.― Извините, но так надо. Здесь на двадцать километров в округе не работает ни один электроприбор.

— Вот в чем дело,― сказал Званцев.

— Да–да. Мы разграбили все пасеки вокруг Новосибирска и делаем восковые свечи. Вы слыхали об этом?