Комната Наверху и другие истории

— Значит, завтра.

— Сегодня, — настойчиво проговорил By. — Это займет всего несколько минут. Если утечка прекратится сегодня, я переделаю свои расчеты и утром выпущу первую моль. Тогда, если сесть на экспресс из Квецалькан-Сити, можно попасть в Хантсвилл вовремя и успеть забрать смокинг. Иначе ты останешься без свидетеля. Или без кольца. Или, возможно, даже без свадьбы. Не забудь, эта моль работает и на «Айдо-Айдо». А вдруг пойдет дождь?

— О’кей, о’кей, — пробурчал я. — Ты меня убедил. Но я просто добегу туда и выключу телевизор. И все.

Я поцеловал тетю Минни, пожелал ей спокойной ночи (она спит в кресле перед телевизором с прахом дяди Морта на коленях), крикнул Кэнди:

— Я сейчас буду! — и шмыгнул к задней двери.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Я никогда не забуду, как впервые ездил к своей кузине Люси в Нью-Джерси. В предместьях все тогда было иначе. Деревья — тоньше, дома — ниже, машины — новее, улицы — шире, дворы — больше, а трава — определенно зеленее. Но главное, что мне запомнилось, это ощущение паники. Совсем негде спрятаться. Казалось, изящные окна, по одному на каждом фасаде, смотрели на мир, в котором никто ничего не скрывал. Чудовищная идея для мальчишки в предподростковом возрасте (мне было тогда одиннадцать, и я пытался выглядеть на пятнадцать): ведь взросление — это растянутый по времени триумф опыта над невинностью, а подросткам всегда есть, что скрывать.

С огромной радостью я вернулся в Бруклин, где каждый знал, кто я такой, но никто за мной не следил. То же самое чувство защищенности возникло у меня, когда я выскользнул из кухонной двери в крохотный (и, к сожалению, абсолютно неухоженный задний двор тети Минни). Дворы в Бруклине, по крайней мере на Дитмас-авеню, — это узенькие полоски, разделенные широкими заборами, проволочными заборами, дощатыми заборами, заборами из металлической сетки. В Америке взрослые не часто лазят по заборам, а потому я снова ощутил себя мальчишкой, когда осторожно взобрался на провисшую цепь, отделявшую двор нашего соседа Мэрфи. Конечно, теперь это уже не двор Мэрфи, а какого-то Винг-Танга и как-то еще, а тот заменил старые скрипучие качели новой пластиковой, крытой рубероидом и обшитой досками детской площадкой в форме пиратского корабля.

Следующий двор, двор Пателли, показался мне совсем незнакомым. В прежние времена он всегда был полон цветов и сорняков, составлявших просто неприличную и завораживающую смесь, которая благополучно сосуществовала с виноградной лозой, чьи плоды, должным образом обработанные, позволяли дедушке, патриарху семьи, весь год пребывать в состоянии легкой нирваны. Лоза перестала плодоносить в год, когда Дон Пателли умер, а я как раз начал учиться в старших классах.

— Виноградники — как собаки, — сказал тогда дядя Морт. — Сохраняют верность до самой смерти.

Все, что дядя Морт знал о собаках, он вычитал из книг.

В доме загорелся свет, и я с ужасом вспомнил, что Пателли тут больше не живут и что я больше не соседский ребенок и вообще не ребенок. Если меня заметят, то вызовут полицию. Сделав шаг в тень, я поднял голову и оглянулся: в окне соседнего дома на шторе вырисовывался четкий силуэт — девушка раздевалась, готовясь ко сну! Ощущение подглядывающего мальчишки доставило мне истинное удовольствие, которое стало еще острее, когда я понял, что эта девушка — Кэнди в комнате для гостей моей тети Минни.

Однако пора было двигаться. Выключить этот идиотский телевизор и покончить с делом.

Доска в древнем дощатом заборе Пателли легко отошла в сторону и, как прежде, позволила пролезть к соседям. Конечно, дыра стала узковата, но я справился и оказался во дворе у Блицев, у толстого, затянутого плющом ствола старого клена. Ступеньки, которые мы со Стадсом прибили к дереву, были все еще на месте, но я с радостью увидел, что их дополняет десятифутовая алюминиевая лестница.

У конца лестницы, уткнувшейся в нижнюю развилку, находился наш домик. Мы со Стадсом построили его летом 1968 года. Он представлял собой треугольный шалаш шести футов в высоту и пяти в ширину, сбитый из обрезков фанеры и случайных досок. Невозможно поверить, что домик оставался в целости и сохранности почти тридцать лет! Тем не менее вот он и вот я.

Окон в нем не было, но через многочисленные щели сочился голубоватый свет. Я влез по алюминиевой лестнице. Дверь — лист панельной обшивки «под березу» — была заперта снаружи на висячий замок. Я даже его узнал. Не открывая замок, я заглянул в широкую щель наверху. Увиденное поразило меня.

Обычно, когда вы возвращаетесь в места, где провели детство, будь то начальная школа или соседский двор, все выглядит невероятно маленьким. Я ожидал, что с нашим домиком на клене будет то же самое, ведь мы со Стадсом построили его, когда нам было по одиннадцать лет. Я думал, внутреннее пространство покажется мне просто крошечным.

Вместо этого оно выглядело огромным.

Я моргнул и посмотрел еще раз. Наш домик внутри был похож на спортивный зал. В ближнем углу, справа, я увидел тот злополучный телевизор — шестидюймовый «Дюмон». Дверцы были открыты, и серо-голубой свет от экрана заливал все громадное пространство домика. В дальнем левом углу, который находился как будто в полуквартале от двери, стоял коричневый диван, а рядом пальма в горшке.

Все это мне не понравилось. Хотелось быстренько отсюда убраться — скатиться по лестнице и сбежать домой. Я даже спустился на одну ступеньку, но потом оглянулся на окно гостевой комнаты в доме тети Минни, где я видел силуэт Кэнди. Свет не горел. Она уже легла. Легла и ждет меня. Ждет свою первую брачную ночь.

В конце концов, мне надо всего лишь вытащить шнур из розетки.

Забавно, как руки помнят то, что разум давно забыл. Кодовый замок был от моего школьного шкафчика, когда я учился в средних классах. Как только я начал крутить диск, мои пальцы сразу вспомнили, где начинать и где заканчивать: L5, R32, L2.

Замок открылся, я снял его, повесил на петлю и, отклонившись назад, распахнул дверь. Думаю, я ждал, что раздастся протестующий скрип и скрежет — ведь в последний раз я открывал ее столько лет назад, но дверь не издала ни звука.

Последний шаг — самый трудный. Я вполз в шалаш на коленях и вдохнул затхлый воздух. Пахло клеем, деревом, старыми журналами. Дверь у меня за спиной осталась распахнутой настежь. Когда я поднимался на ноги, фанерный пол ободряюще скрипнул: Смотри-ка, кто вернулся!

Внутреннее пространство домика казалось огромным, но оно не ощущалось огромным. Диван и пальма в дальнем углу выглядели почти как миниатюры, которых можно коснуться, если протянуть руку. Если захотеть протянуть. Только я не хотел. Они словно бы висели в воздухе, то ли действительно маленькие, то ли действительно далеко, то ли и то, и другое. Или ни то, ни другое.

Я решил, что лучше совсем на них не смотреть. У меня здесь дело.

Два шага по фанерному полу — и я в углу с телевизором. Здесь было получше, как-то более знакомо, что ли… Вот лежит потертый лоскутный коврик, который нам пожертвовала моя мать. На стене — картинки с Брижит Бардо. Стопка старых журналов: «Мотор тренд», «Сорванец», «Плейбой», «Модели самолетов». Боксерские перчатки, водяные пистолеты — на том самом месте, где мы со Стадсом оставили их почти тридцать лет назад. В этом углу все было как прежде.

Экран телевизора был скорее серым, чем голубым. Никакого изображения, только рябь и снег. На корпусе — антенна в форме заячьих ушей с выдвинутыми концами. На одном намотан кусок фольги (кто это сделал — я или Стадс?), а в середине между ушами что-то закреплено скотчем.

Сотовый телефон. Уж этого мы точно не делали. К тому же когда мы были детьми, еще не было ни сотовых телефонов, ни скотча. Очевидно, это второй конец цепочки из аэропорта Ла-Гуардиа. Было и еще кое-что новенькое.

На передней панели телевизора, между ручкой громкости и переключателем каналов, торчало странное приспособление, от которого тянулся зеленый садовый шланг. Шланг змеился по комнате и убегал в угол, где стояли диван и пальмовая кадка. Чем дольше я разглядывал шланг, тем длиннее он мне казался. И я решил, что лучше на него не смотреть. У меня здесь дело.