Указка

Люди, ни во что не верящие, не принесут вреда. Люди, ни во что не верящие, пассивны. Есть те, которые верят в нечто. Это «нечто» уже убило миллионы. А убьет миллиарды.

В жизни все связано. Полет ласточки над вами в вечернем небе и ее говно на плече; живая природа и мертвая, сумасшедший и врач. И мои знакомые связаны с тем, что происходит с другими, кто незнаком мне. Словно электроны в проводе, вся внешняя мразь накатывается на маленькие сообщества, а члены сообществ, подверженные внешнему грубому воздействию обстоятельств, начинают сжиматься и разжиматься, расшатывая старые связи.

А и правда, что нам связи?

О, обстоятельства, проклятый мусор! Мы учимся копаться в мусоре, добывать пропитание. Обстоятельства делают нас самовлюбленными надутыми перцами, мусор придает нам толику нескромного обаяния. Может быть, научиться любить даже этот мусор, признав, что с дороги его не убрать? Кормить им свой двигатель?

Копаясь в мусоре, мы становимся мелочны. Из-за случайно оброненной фразы, из-за категорично высказанного мнения, из-за своего домысливания неоконченных разговоров (пусть даже на пустяковые темы) вызовем собеседника на диспут, на риторический ринг, бросим в лицо перчатку обвинения. Обвинения в давнем и злом умысле против здравого смысла, адептом которого мы являемся в этом мире. Для нас ничего нет важнее Слова, и на этой высоте исчезают дружеские связи. Чем мы оправдываем такой максимализм? Мы оправдываем его любовью к культуре, философии, которую оскорбляет неверный тезис, любовью к своим идеалам.

Но культура и идеалы начинаются с детства, с детских книжек, как бы ни было серьезно взрослое отношение к ним. Тот, кто не читал «Три мушкетера», «Остров сокровищ», «Дети капитана Гранта», — немножко кастрат. И прямота, и отточенность его суждений недобирают искренности, доверчивости, бескорыстия. Нельзя быть уверенным в своем литературном вкусе, начав читать в семнадцать и начав со сложных, многогранных произведений. Все они производные от простых; лучше бы сначала научиться разбираться в простом, чтобы не быть потребителем от литературы. Такой порадуется шедевру и все; максимум — он предложит прочитать это другим. Лучше бы он проникся простой и вечной истиной и сберег ее для других.

Может, нам всем надо помнить о них:

Дружба;

Верность;

Достоинство.

Человек, великодержавец, должен чувствовать над собой власть. Власть — тоже люди, только другие, не мы; она как цепочка. Люди, имеющие над вами власть, подвластны другим, те — третьим, и так далее.

Ну, власть я чувствую. Не считая власти Минотавра, это власть шпаны, власть отморозков. Они сейчас так в себе уверены, те, кого раньше какой-нибудь Кузьмич-дружинник мог запросто скрутить и поставить на место. Теперь это их страна. Ничего с ними не сделать, они всплывают на поверхность жизни, как говно. Известно, что говно всплывает тем быстрее, чем тяжелее жидкость. Да, наша жизнь тяжела почему-то именно теперь, когда так сильна власть Минотавра и длинного доллара.

Еще это власть хамства, оно у всех в крови, словно маленькие красные тельца. Оно везде, и оно старается подчинить меня. Оно налетает в магазине и у киоска, долбит меня, как голубь, по затылку в трамвае, врывается в квартиру сквозь телеэкран и телефонную трубку, мерзко шуршит, как юная любопытная крыса, сползая мне на живот со страниц ежедневных газет.

Насколько я вижу, Великодержавия — одно из немногих мест, где свобода тяготит людей. Те, кому предоставлена свобода выбора, делают выбор, первый осознанный выбор гражданина этой страны: выбор себе хозяина и господина. Мы вообще стремимся к состоянию, когда мы рабы наших привязанностей, общественного мнения, страха, лени; а если посмотреть на детские, например, состояния — мы рабы родителей, хулиганов во дворе, школы; взрослый — он уже раб своего начальника, другой — любовницы, тот — телевизора… Привыкли! И огромные народы в силу привычки избирают себе царьков.

Я называю это обычно синдромом лизания жопы. Понимаете, язык у нас работает постоянно, мы горазды чесать языком. Произносим звуки, слова, пробиваем языком себе дорогу в жизнь (кстати, забывая, что долгие и регулярные занятия жизнью ведут к смерти)… Наконец, чувствуя, что язык работает вхолостую или он заблудился в лабиринтах ошибок и ожогов, мы закрываем глаза и, как в жару эскимо, представляем, вырисовываем в темноте изнанки наших глаз такую жопу, лизнуть которую было бы смыслом нашего существования. Другой-то смысл надо искать, а не выдумывать!

Причем обычно мы не только ее лижем сами, мы еще стремимся убедить и всех остальных в необходимости и почетности этого занятия. Мы говорим, что жопа права, потому что выдумали ее сами, верим, что достойны этой жопы, потому что какие мы, такая и она. Уловка тут в том, что лижем мы всегда с закрытыми глазами, потому что открыть их — значит увидеть, что хуже она, чем выдумали мы, и не медом мазана, а говном.

Я забросил повесть со стрельбой, наплевал на те события. Мое воображение оказалось гораздо сильнее и красивее меня самого. В мою голову стреляют изнутри, но пули не вырываются наружу. Наверно, они бы мне больше помогли, чем воплощение художественных замыслов. Вернувшись из путешествия, я вновь пойду в дворники. Толя мне обрадуется.

— С тебя пиво, — задумчиво напомнит он.

— А ты Борхеса не приноси на работу…

Так и пойдет.

Изредка я еще буду вспоминать, что я писатель, и даже буду пытаться выдумать сюжеты для своих будущих книг, других. Я стану патриотом и оптимистом, а все концы у книг будут счастливые. Содержание я, конечно, возьму из жизни моей страны. Уже сейчас, в дороге, готово несколько сюжетов.

Первый.

Обыватель, поссорившийся с хулиганами, вызвал милицию. Хулиганы, дав милиции взятку, пришли к обывателю и потребовали откупного. Обыватель назначил им встречу и позвал знакомого спецназовца. Спецназовец избил хулиганов. Хулиганы позвали «крышу». В момент разборки «крыши» и спецназовцев появилась милиция и арестовала всех. В милиции обывателя побили, а спецназовца услали вне очереди на войну. Обыватель рассказал об этом газетчику, который написал ядовитую статью. После этого милиция побила и газетчика. Газетчик обиделся и написал еще более ядовитую статью про милицию, а заодно и про «крышу». «Крыша» объединилась с милицией и прикончила газетчика, а заодно и обывателя. В конце сюжета растет любовь между «крышей» и милицией, множатся связи, в будущее смотрится с надеждой.

Второй.

Старичок со старушкой решили выпить водочки. Кряхтя и бранясь по поводу испорченного лифта, старичок спускается с шестнадцатого этажа на улицу. Грохочет трамвай, несется и смердит улица, сверху придавило неоновой рекламой, прохватило ветром, и старичок растерялся. Кто-то его немедленно толкает, кто-то посылает по матушке, кто-то, не стесняясь, лезет в карман, ребенок подошел и пописал на носки его ботинок — все смеются над некоммуникабельным старичком. Организм старичка не выдерживает, и последнего хватает кондрашка на виду у всего города.

Долго ли, коротко ли, нашелся один сердобольный еврей, поднявший старичка. Старичок благодарит еврея, плачет и зовет с собой пить водочку, которую еврей тут же и покупает. А к старушке в это время приехал на заработавшем лифте другой старичок, давний друг семьи, и принес свою водочку. Он пристает к старушке, она пристает в ответ, однако тут приходит первый старичок с евреем. Весело пьют вчетвером. Но четверо — это слишком много, обеих водочек не хватает. Все это чувствуют, и у всех портится настроение. В кульминации первый старичок бьет старушку и другого старичка молотком в висок, в ту же минуту раскаивается и кончает жизнь самоубийством с шестнадцатого этажа.

В эпилоге еврей, привыкший в силу истории своего народа уходить от ударов молотком, арестован подоспевшей милицией. Помимо тройного убийства ему приписывают похищение миллиарда долларов из здания областной прокуратуры и подрывание национальных устоев Великодержавии.