Разбитый Адам (СИ)

Девушка сжимает тонкими пальцами живот. Вследствие побоев у нее случился выкидыш. Батюшка-еврей вдруг перестал жевать бороду и прервал гулкий бубнеж хлыстов.

-А вот что, Фекла. Мысль у меня: сама ты не без греха. Жаль нам, конечно, чадо твое. Да вот, выходит, слишком ты озабочена плодом своим. А так нельзя. Не говоря уже о том, что этот ребенок прижит тобой в блудной связи вне церкви!

Лицо игумена выразило справедливое негодование.

-Как ты смеешь показывать свою скорбь?! Шлюха! – злоба Давида сдавила голову Феклы изнутри.- Разве ты не понимаешь, что это Закон его казнил? Он славой Катехона сияет, вливая слова Наместника в твое сердце: «Он не достоин твоей любви, он мертв – Я, Император и Вседержитель - достоин, я - жив». Боюсь, не чтишь ты главного жениха. На память по Отцу усопшему плюешь, закон его Наместника попираешь… попираешь своей блудной ногой!

«Резонно» подумал один из хлыстов. «Справедливо» подумал другой.

Но они не могли осознать, что эти мысли подсажены в их головы, словно кукушкины яйца, и тем более не могли понять Феклу. Из-за глубокого нервного потрясения в ткани ее сознания образовалась прореха и телепатическое влияние Давида ослабло, словно чад, вытянутый сквозняком. Внутри Феклы рушится в этот момент целый мир. Она открывает себя заново, перерождается и никто не может сказать, чем она станет. Важно лишь одно. Она возвращается к себе.

-Кириак, скажи, мы справедливо казнили ублюдка[1] этой дщери?

Кириак не нашелся, что ответить. Отец Давид запомнит этот бунт.

-Да как ты смеешь, сволочь, - Фекла с леденящей ненавистью процеживает слова, - обагрив свои руки в крови невинного младенца, продолжать меня учить?

Еще мгновение и Фекла выцарапает отцу Давиду глаза. Понимая, что ему не спастись от гнева взбунтовавшейся самки, он суетливо попятился, призывая на помощь своего слугу.

-Сру-уль! Сру-уль! Позовите Сруля. Она спятила! Кончилась. Сруль!

Двухметровый верзила Сруль уже спасен, ибо полоумен. Но его неполноценного ума хватает для того, чтобы чувствовать волю хозяина.

Только из-за часовни показался огромный и страшный Сруль, отче Давид перешел в контратаку.

-Я - жрец Усопшего, молитвенник скорби, раб Императора! А ты кто, хлыстовка? Если выше младенца Закон чтишь, значит мне отдашься!

-Самозванец! –бросила Фекла.

Жадные взгляды «ангелов» сосут душу Феклы из глазниц.

-Значит... ты хочешь похоронить себя во грехе?

-Ты даже не представляешь, кто отец этого ублюдочка…– ответила Фекла.

Отец Давид снисходительно улыбнулся.

-Хорошо. Если ты не хочешь сама, мы спасем твою душу без твоей пораженной грехом воли.

В толпе хлыстов заблестели сердобольные взгляды.

-И да будет всем вам, ревностно взалкавшим по чистоте в Боге, это уроком…

-Ведьма! – не выдержала коростовая старуха.

Но Фекла лишь торжествующе приговаривает.

-Ох, узнаете, скоро узнаете, кто мне сыночка прижил…

С легкостью стяжаемых ими ангелических тел, с неизменным оптимизмом и аккуратностью религиозного благочестия духовные радикалы взяли под руки и повели свою сестру, чтобы вздернуть на никогда не разбираемой церковной плахе, стоящий на заднем дворе в назидание.

-Эй, жид! Торопись! Ведь они уже близко!

-Да кто они, окаянная?

-Мздователи! Уже едут! Уже близко!

-Мгм. Ты правда думаешь, что элитные боевые части самого Катехона придут сюда из-за твоего гнусного доноса?

-Еще как!

Неожиданно отец Давид услышал треск моторов, доносящийся из лесной глубины.

Совпадение? В сердце его зачалось нехорошее предчувствие. С лица его сошло снисходительное ерничанье.

-Как это понимать?

-Все просто, Отче! Ты повинен в убийстве ребенка, оказавшегося слишком дорогим своему отцу.

Спустя несколько напряженных минут, черные нацистские мотоциклы начертили на размякшей земле свои виражи, а игумена уже тащат под руки люди, полностью зашитые в кожаные рясы

-Теперь ты – на плаху! – проговорил Давиду один из палачей.

Вот они какие, мздователи! Полностью в коже, лица скрыты, на плащах эзотерические росписи, нанесенные белой краской.

Сруль с дебелым криком попытался вырвать своего благодетеля из рук мздователей, но в то же мгновение его тучное тело упало на землю с головой, простреленной разрывной пулей.

-Сруль!..Остановитесь! Мы лишь стяжатели... ангелических тел… Это часть обряда, на то есть санкция Церкви. Я не убивал! Как? Как это возможно? - отец Давид знает, что когда мздователи решают расправиться с тобой, оправдаться нельзя. Время военное и жесткое. Но молчать не может. – Не верьте этой шлюхе! Блудница! Клеветница!.. Кликуша!

Отца Давида возвели на плаху и от земли его отделяет лишь вершок ветхой табуретки. Один из палачей завязывает петлю для повешенья. Тут же стоит у ног игумена Кириак и продолжает отвлеченно и сосредоточенно рассуждать.

-А мне-таки, батюшка, кажется, что когда Бог умер, даже воздух омертвел. И можно с Богом воссоединиться только самому для мира умерев.

-Смерть ты видишь каждый день, Давид. Что же теперь расхлябался? - торжествует Фекла.

Братья и сестры по хлыстовской общине и церкви сторонятся ее, не понимая, что делать в этой ситуации. Наконец гул стяжателей и крики Давида прервал сухой голос главного мздователя.

-Отче! Услышь и прими. – на плечах начальника мздователей погоны с вышитыми на них изображениями черепа Ветхого Адама, на шее его висит нагроможденный посторонними религиозными символами христианский крест. - Катехон, живой Бог Евразии… не может ошибаться! Ты осужден по прямой директиве нашего Отца.

-Что-о-о?! – воскликнул отец Давид, но голос пресекся сдавившей горло веревкой.

Несчастный неистово забултыхался в воздухе и через пол минуты упал на землю. Веревка не выдержала.

Игумен сорвался с петли и во второй раз.

Не желая больше наблюдать за суетой неряшливой, неумелой казни, Кириак пошел в свою келью.

Его окликнул один из мздователей, снимающий кожаную повязку с лица, чтобы покурить махорки.

-Эй, стяжатель! Твой наставник упразднен, и ты свободен. Вас могут определить в наши ряды, если у вас есть желание…

Но дружественный разговор не завязался. Кириак не обернулся. Его ум занят другим.

-Умру, умру для греха… В гноище шагну и грех в нем свой утоплю. В одном только Мертвом Боге жить буду. В гноище шагну

Великая блудница

«Как странно мне», - думает Фекла сквозь тонкий сон, - «Я вновь видела себя во сне. Горе… сделало меня другой. Будто ниспали чары. Но меня неустанно кто-то манит… там, в пустоте ».

И вдруг на Феклу навалилась такая горькая и острая тоска, что она бросилась бежать в лес, в чем была, наугад, желая раствориться в июльской ночи, в ее пульсирующей и зовущей глубине… Как будто где-то под земляничным кустом в сумерках бьется ее собственное, беззащитное сердце… Словно мотылек вспорхнула она, чтобы попасть в огонь.

На следующее утро стало известно, что из Керженской секты исчезла не только Фекла. Суматохой воспользовались еще двое: Кириак, заболевший идеей «растворения» греха и хлыст Николай, задумавший воспротивиться тоталитарной церковной системе посредством юродства Ничто ради, для чего оба они направились в столицу Евразии – Новую Москву.

Парадокс христианского юродства действовал и в благодатные времена. Юродивому, отрекающемуся от людей, все равно нужны зрители, чтобы терпеть от них издевательства и наказания за провокации. Так ведет и Николая его юродский инстинкт.

«Пострадать хочется!»

Но из числа керженских стяжателей наибольшее потрясение беременность Феклы произвела на юношу по имени Агат. Он младше Феклы на 5 лет и тайно питает к ней чувства любви. И когда он увидел свою обрюхаченную возлюбленную, когда узнал о ее бесчестьи, то любовь его лишь стала более ясной и личной. Не подобающе личной для хлыста.