Синий олень. Трилогия (СИ)

– Как это «ничего»! Раз моя вина, то с меня и причитается, – ее вскинутое кверху лицо и полуоткрытый рот были совсем близко.

– Ну, чего там, я без претензий, – губы Сергея тронула усмешка, лицо застыло.

– Вы‑то да, а вот меня совесть измучает. Как насчет чашечки кофе после того, как уберем весь этот отстой? Я, кстати, живу рядом с институтом – пять минут.

Легкий ветерок, изменивший в этот миг направление, донес до обоняния Сергея запах свежевскопанной земли на клумбах у главного входа, а репродуктор, теперь уже чистым голосом Майи Кристаллинской трогательно спросил: «Ты слышишь песню сердца моего?»

– Ну, если только пять минут, – медленно ответил он, пристально разглядывая смеющийся рот. – Я только забегу в лабораторию за сумкой.

Из головы вылетело, что в лаборатории ждут приятели, а они встретили его веселым смехом. Тот, что не поехал в Болгарию, с ухмылкой поинтересовался:

– Серый, так ты уже сбегал на Невский за пивом? Я тут в окошко смотрел – ты, вроде как, полную бочку волок.

– Извините, мужики, но обстоятельства складываются так, что я…

– Ладно, объяснений не требуется. Смотри только, поосторожней – Линка Кованова без предрассудков баба, но мужиками вертит во все стороны.

В правоте слов приятеля Сергею Муромцеву убедился тем же вечером – предрассудков Лина, его новая знакомая, не имела, ее объятия были упоительны, часы, в них проведенные, летели, как мгновения.

Когда он, взглянув на настенные ходики, со вздохом потянулся к одежде, она изумленно вскинула бровь:

– Ты куда это?

– Понимаешь, я не позвонил домой, что задержусь, поэтому…

– Так позвони, в чем дело? Или, – ее тон стал воркующим, жар горячего дыхания обдал ему ухо, – я тебе не понравилась? Не понравилась, да?

– Ты – прелесть, – он благодарно поцеловал ее в губы, но поцелуй получился не благодарным, а страстным, потому что Лина крепко обхватила его за шею и не отпускала, пока головы у обоих вновь не пошли кругом. Тогда она вдруг мягко отстранилась:

– Так звони, иди, чего ждешь? Или, давай, я сама принесу тебе телефон. А потом тогда…

Молодая женщина хотела соскочить с кровати, но Сергей ее удержал:

– Понимаешь, не могу, я ведь… Я ведь не предупредил своих, что не приду ночевать.

В глазах Лины мелькнуло насмешливое недоумение.

– Тебе лет‑то сколько? Ты что, всегда им докладываешь, когда придешь?

– Стараюсь, – произнес он, прохладным тоном давая понять, что не обязан оправдываться, и вновь потянулся за одеждой, но тут ее ладонь легла на его руку, и она переливчато рассмеявшись, затараторила:

– Ой, хохма, только не обижайся, ладно? Ты ведь с братом и сестрой живешь, да? Это Петр Эрнестович такой строгий, да? А на работе он такой весь из себя интеллигентный – я к нему, когда захожу бумаги подписывать, то он обязательно что‑нибудь вежливое скажет типа «Благодарю вас» или «Будьте так добры, положите эти бумаги сюда». Я раньше думала, что ты – его сын, а потом смотрю, что у вас отчество одинаковое. У вас такая большая разница в годах, да? Лет двадцать?

– Почти. Брат и сестра от первого брака отца, – ответил он, млея от прикосновения мягких пальчиков, легонько поглаживающих его руку.

– Я безумно люблю, когда в семье дружно, – Лина, легла на живот, вытянулась в струнку и прижалась к нему разгоряченным телом, – потому, наверное, что у самой не сложилось – с мужем развелась, а дочку у меня предки забрали. Мать такая зануда – сначала все ныла: ты, мол, недостаточно серьезная, тебе нельзя доверять ребенка – не вовремя кладешь спать, не так кормишь кашей, не так вытираешь попу. И отец такой же, представляешь? Я сначала их посылала подальше, потом мне надоело, плюнула и говорю: не нравится – сами возитесь, а я еще слишком молодая, чтобы всю свою жизнь под ребенка подлаживать. Неправда, разве? А мать у меня на вредной работе работала, она с сорока пяти на пенсии, ей делать нечего – пусть возится, раз я такая несерьезная.

Ее смех стал безудержно звонким – словно то, что родители не считают ее серьезной и взяли на себя заботу о внучке, было крайне забавным.

– Думаю, что все у тебя будет хорошо, – неуверенно произнес Сергей стандартную фразу, не зная, что еще ей ответить – не утешать же человека, который вовсе не нуждается в утешении. – Выйдешь замуж, возьмешь к себе дочку.

– Вряд ли, – беспечно возразила она, перевернувшись на спину и устремив взгляд в потолок, – я по природе одиночка, как одинокая волчица. К тому же, у меня жуткий характер. Расскажи мне немного о своей семье, ладно?

– Ну… не знаю даже, что тебе рассказать – семья, как семья. Родителей я своих не помню – они были репрессированы, когда мне было два или три года.

– Бедненький! Брат и сестра были тебе вместо отца с матерью, да? – ее щека сочувственно потерлась о его плечо. – Конечно, ты теперь как бы в долгу – это же не то, что родные родители, да? Я, например, считаю, что перед родными отцом с матерью у людей долга нет – сами хотели, сами родили, так и воспитывайте, это ваша обязанность. А перед братом и сестрой, конечно. Ты извини, если я, может, давеча не так тебе сказала.

– Ничего страшного, – в тон ей ответил Сергей и ласково погладил прильнувшее к нему круглое плечо.

– Так ты, значит, никак не сможешь остаться?

– Я… гм… видишь ли, – он тяжело вздохнул и проникновенно сказал:

– Я, возможно, и вправду кажусь тебе дураком – мужику тридцать один год, а он не может остаться на ночь у хорошей женщины. Я, конечно, могу позвонить домой, но мне не хочется ничего объяснять сестре и невестке, а они начнут приставать с вопросами – женщины, сама понимаешь. Видишь ли, так получилось, что ни у брата, ни у сестры нет своих детей, я всегда был их единственным ребенком, и они упорно не хотят понять, что я уже давно вырос. Поэтому ты не обижайся, ладно?

Это была одна из его форм вежливого отказа для дам, с которыми Сергей приятно проводил время, но не хотел продлевать отношения на последующую ночь. Трогательно, но, как ни странно, многим эта версия казалась правдоподобной – тем, кто был посентиментальней. Лина, однако, ни на йоту не поверила столь возвышенному объяснению и с трудом удержалась от смеха:

– Какой ты хороший! – при этом она игриво хихикнула, давая понять, что не дура и ценит юмор, а затем вкрадчиво поинтересовалась: – А как же у тебя на личном фронте? Ты что, никогда не оставался у женщин?

– Никогда в жизни, – торжественно заверил он и тоже улыбнулся краешком губ.

– А, ну тогда иди, иди, конечно, – мягкие руки обнимали и гладили, губы шептали в самое ухо, обдавая жаром, – иди, что же ты не идешь? А то ведь они без тебя совсем исстрадаются.

– Уже иду.

Не хватило сил разомкнуть горячее кольцо вокруг шеи. Она сама оттолкнула его, откатилась в сторону, повернулась на бок и оперлась на локоть, как Даная, ждущая Зевса. В голосе ее неожиданно зазвенела искренняя печаль:

– Нет, уходи. Только я думала… Хочется тебя целовать и целовать. Сережа, Сереженька, какой же ты сладкий! – тонкие пальцы легко касались его щек.

– Иди сюда, – голос его внезапно охрип.

«Какого черта, что за проблемы – я хочу с ней остаться, и я останусь!»

Всего лишь год назад подобных проблем в жизни Сергея не существовало – он оставался с кем хотел и когда хотел. Брат и невестка тактично не задавали вопросов по поводу его ночных отлучек, но старшая сестра порою, закатив глаза, вздыхала:

«Ах, Сережа, когда же ты покончишь с этой легкомысленной жизнью и женишься? Безумно хочу понянчить твоего маленького».

В ответ Сергей обычно ухмылялся:

«Хоти, хоти, хотеть не вредно».

И все же Ада Эрнестовна сделала по‑своему – очень ловко познакомила младшего брата с Валей Синицыной, дочерью своей бывшей однокурсницы. Разумеется, Сергей понятия не имел, что его знакомят. Дело было так: сестра достала билеты в недавно родившийся после слияния двух театров театр «Драмы и комедии» на Литейном. В недолго продлившийся период хрущевской оттепели там ставили запрещенные прежде спектакли Шифферса, на которые валом валил весь Ленинград, и в том, что давно не видевшие друг друга приятели сталкивались в фойе или зале, не было ничего удивительного. Место Вали «случайно» оказалось справа от Сергея.