Другая сторона

В городе нарастало возмущение. Со стороны дворцового парка подступали военные, несколько эскадронов кирасир заняли позицию перед дворцом — все отборные, красивые парни, на которых не очень сказалась нищета последних недель. Нагрудные панцири и шлемы были тронуты ржавчиной, но вполне сохранили свои защитные свойства.

За наспех возведенными баррикадами залегли мятежники, готовые обороняться; под предводительством де Неми — единственного офицера, изменившего Патере, — они несколько часов тому назад разгромили арсенал и теперь имели сколько угодно оружия.

У повстанцев был десятикратный перевес, и это придавало им смелости. На противоположной стороне кони нетерпеливо рыли копытами землю. То, что у сброда есть ружья, не на шутку беспокоило старого и многоопытного полковника Душницкого. Не нравилось ему и состояние лошадей: все они были нервными, плохо накормленными и неухоженными. Ранее полковник намеревался дождаться обещанного подкрепления, но теперь уже нельзя было терять времени: пока бы оно подоспело, повстанцы заняли бы архив, и тогда кавалерия уже ничего бы не смогла сделать. Кроме того, стены из булыжников вырастали с каждой минутой.

Несколько лейтенантов перешучивались и закуривали сигареты. Они собирались дать бунтовщикам хорошую трепку и очистить улицы от сброда — для молодых офицеров такие вещи всегда увлекательны. Выпрямившись в седлах, тупо застыли на месте солдаты.

Неожиданно раздался выстрел, и один из всадников упал с коня. Полковник сделал знак и выехал перед строем. Его прямодушное и суровое лицо солдата с дубленой бронзовой кожей в эту минуту выглядело просто прекрасным. Он отсалютовал безмолвному дворцу — это был своего рода «Привет Цезарю!», потом прозвучали сигналы горна, и сомкнутый строй конницы с громким «ура!» двинулся на баррикаду. Вытянув вперед палаши, с развевающимися на ветру призрачными султанами на шлемах всадники мчались, склонясь к шеям коней. Их встретил дружный залп. Пять или шесть кирасир соскользнули на землю, но — что было гораздо хуже любых потерь — кони взбунтовались. Они становились на дыбы, вытягивались в прямую линию и сбрасывали седоков. С пронзительным ржанием описывали они большие круги по площади яростно набрасывались, перелетая через завалы, на мятежников и солдат, сминая при этом все, что стояло на их пути: это была самая настоящая конская паника! Животные, которые, казалось, обладали сверхъестественной силой, вели себя как одержимые.

Как раз в этот момент подоспело ожидаемое подкрепление, но это лишь усугубило беду. Кони новоприбывших были немедленно вовлечены в происходящее движение. Подгнившие сбруи и подпруги лопались, и всадники, теряя опору, летели кувырком и оказывались на земле, не успев толком понять, где находится враг. Избавившись от своей ноши, дикий табун понесся в сторону казарм, высекая подковами искры.

Я стоял на Длинной улице, когда до меня донесся приближающийся грохот. Следуя инстинкту самосохранения, я взобрался на невысокий приступок у боковой стены кафе. Копыта стучали уже совсем близко. Я заглянул в безумные, выпученные глаза, увидел раздувающиеся ноздри и искаженные морды. Некоторое время в воздухе стоял резкий запах конского пота, затем все скрылось в облаке клубящейся пыли, которое удалилось в сторону полей.

Огромные коршуны-стервятники сыто и лениво сидели на своих пьедесталах — пнях, оставшихся от деревьев аллеи, — и равнодушно взирали на проносившихся мимо. Лишь одной пегой кобылке, хромавшей позади остальных, то и дело принимаясь вертеться на месте, они уделили несколько больше внимания.

Эта дикая орава кружила по всему городу. Отбившиеся особи носились, как слепые, по кривым улочкам, пока не разбивали себе череп о какой-нибудь выступ. Основная масса несколько раз скапливалась в узких проходах и тупиках и в конце концов уперлась в высокий отвал породы. Отсюда выхода не было! Сильные затаптывали слабых; иным доставались такие удары копытом, что потроха брызгами вылетали наружу, распространяя смрад. Старый полковник мог бы порадоваться блестящему успеху своей атаки: великое множество мятежных горожан было затоптано насмерть. Но от самого полковника остался только кулак в белой перчатке — остальное затерялось в нагромождении оторванных конечностей, кирас, костных осколков, шлемов, седел и уздечек.

Кафе еще до своего полного разрушения выглядело внутри настолько ветхим, что в него не отваживался заходить ни один посетитель. Хозяин ставил это в упрек своему старшему официанту.

«Вы выглядите как свинья!» — поучал он его спокойным и даже благодушным тоном. Но, несмотря на мягкость формы, смысл этой фразы подвигнул Антона на подлое действие. Как-то ночью он вероломно столкнул ничего не подозревавшего шефа в подвальный люк и захлопнул крышку. Хозяин сломал руку, но, благодаря своему обильному жировому слою, приземлился мягко, как резиновый мячик. Хотя поступок официанта и вызвал у него возмущение, бедняга даже не подозревал всей величины той опасности, в которой находился. Замыслив преступление, кельнер рассчитывал на союзников и как опытный официант не просчитался. Этими страшными союзниками были крысы — мириады крыс, населявшие подвалы и катакомбы Перле. Хозяин, выбрав в темноте неверное направление, угодил в тот самый ход, где мне в свое время довелось пережить столь тяжкие испытания.

Он тщетно ищет выход; сломанная рука распухает и начинает жестоко болеть. Слабея, он слышит тихий писк, шуршание и шорох; сперва в виде разрозненных шумов, потом громче — в сто, в тысячу раз громче. Наконец он понимает, в какую ловушку он попал; он пытается бежать, отбиваться, ощущает прикосновения маленьких лапок — зверьки виснут на нем тяжелыми гроздьями. В руку, которая их смахивает, впиваются маленькие острые зубки. Он пытается стряхнуть с себя врагов. Четыре, пять, шесть раз это ему удается; потом он валится на пол, чтобы освободиться от голодных мучителей. Сотня-другая крыс оказывается расплющенной и раздавленной. Но на их месте появляются тысячи, и они благословляют судьбу, которой Создатель наградил крысиное племя!

Самые разные люди рассказывали мне о странных воплях, об ужасных проклятиях, жалобных молениях, приглушенном реве, доносившихся из разных желобов и канав. Правда, указанные ими места находились довольно далеко друг от друга, но в царстве грез всегда была отменная акустика.

После бесследного исчезновения своего работодателя Антон еще несколько часов заведовал кафе, потом запер его и отправился восвояси. Ведь новых денежных поступлений ждать не приходилось. Шахматисты остались. По игре случая Антон повстречался с Кастрингиусом и присоединился к бывшему художнику. К тому времени Ник уже сменил профессию. Отныне он зарабатывал себе на жизнь изъятием сбережений других людей — иными словами, крал все, что попадалось под руку. Свою последнюю картину — «Прокаженный альбинос умерщвляет прамозг» — он посвятил американцу, объяснив ему, что это «аллегорический символ», цена которому — сто тысяч марок. Он же готов уступить мазню за 5000. Белл захохотал и велел вышвырнуть художника за дверь. В последнее время он стал скор на подобные расправы. Кастрингиус, задыхаясь от жажды мщения, переметнулся на сторону Патеры и с тех пор вредил сторонникам «этого проклятого янки» на свой лад. Однажды, когда он в очередной раз разжился неплохой добычей и хотел дать тягу, он почувствовал чужую руку в заднем кармане собственного сюртука. Схватившись за нее, он обнаружил, что она принадлежит кельнеру Антону! Извинения, объяснения… Дело кончилось тем, что обе прекрасные души посвятили себя служению общему делу. Они специализировались на взломах покинутых дач. Устроив тайник в дворцовом парке, они стаскивали туда и закапывали добытые сокровища. Однажды они задумали предпринять особенно многообещающую вылазку. Дача бывшего редактора «Зеркала грез», умершего от укуса ядовитой змеи, пустовала. Наши приятели осторожно, стараясь держаться в тени, пробрались в садовый квартал. Молча шли они друг подле друга, каждый предавался своим мыслям. Антон надеялся на какую-нибудь случайность, которая бы избавила его от компаньона. Он, только он один стал бы тогда наследником редактора. Кастрингиус, напротив, мысленно подсчитывал награбленное ранее. Он был доволен: еще парочка удачных набегов, и у него будет достаточно, чтобы где-нибудь в Европе начать честную и беззаботную жизнь художника.