Цвет надежд – зеленый

Он не закончил.

– А, вот и он сам! Что с вами, господин Густафссон? По-моему, вы были гораздо выше.

– Я не Густафссон, – отрезал Пружина. – Густафссон в гостиной.

– Да, да, теперь вижу, – сказал Берет. – Я вас узнал. Вы тоже стали зеленым? А вы в чем провинились?

– Ни в чем. Меня в тюрьму не сажали. – Пружина был оскорблен. – Просто решил загримироваться. Зеленый цвет теперь в моде.

– Ясно.

– Хочу поддержать Густафссона, – прибавил Пружина. – А то ему как-то одиноко. Теперь мы с ним зеленые на пару.

– Да, да. После последней истории это, наверно, необходимо.

Ингрид молчала. Она не понимала, что происходит. Пружина гримируется, Пер прячется в тень. Доктора отсылают прочь. А теперь, в придачу ко всему, в дом является журналист.

Нужно разобраться, в чем дело. А для этого необходим свет поярче. Ингрид щелкнула выключателем, и гостиную залил яркий свет.

– Про какую это историю вы толкуете?

– Про ту, о которой напечатано в сегодняшнем номере «Квеллъсбладет», – объяснил Берет.

– А что там такое? – полюбопытствовал Густафссон.

– Да ничего особенного, – испуганно вмешался Пружина. – Пустяки. Небольшая реклама. Мы лично так к этому отнеслись, господин редактор. А теперь нам пора, господина Густафссона ждут. Он у нас нарасхват. Все хотят его видеть, ангажементов полно. От некоторых приходится даже отказываться. Напишите об этом в своей газете! – Он хотел улизнуть вместе с Густафссоном, но Берет загородил им дорогу.

– Может, господин Густафссон сам что-нибудь скажет?

– А что вас интересует? – Густафссон остановился.

– Например, ваше мнение о такой форме наказания. Что вы об этом думаете?

– Что я об этом думаю? – Густафссон опустил глаза в землю. – Что думаю? Могу рассказать, о чем я думаю по ночам. Другие могут укрыться за стенами, думаю я, А я этого не могу. Другие могут бежать. А я не могу. Другие могут перелезть через ограду и переплыть рвы с водой. А я не могу. Разве можно убежать от самого себя? Скажите, можно?

Он глубоко вздохнул и продолжал:

– Зеленый цвет всюду преследует меня. Так зачем мне его скрывать? Почему не крикнуть: смотрите! Смотрите все, какой я зеленый! Пожалуйста, смотрите все… но извольте за это платить!

Тут Пружина не выдержал:

– Правильно, Густафссон! Пусть платят. А теперь идем.

И он потащил Густафссона за собой, сперва вниз по лестнице, а потом на стоянку такси. Берет спрятал блокнот.

– Я и не подозревал, что ваш муж принимает все так близко к сердцу.

– А между тем это так, – сказала Ингрид. – Для него это очень трудное время.

– Не огорчайтесь, оно скоро пройдет, – утешил ее Берет. – Осталось каких-нибудь десять или одиннадцать месяцев.

– Одиннадцать месяцев – это вечность.

– Последний вопрос. Он знал, что напечатано в сегодняшней «Квелльсбладет»?

– Нет. – Увидев насмешку в глазах журналиста, Ингрид поспешно добавила: – Поверьте мне, господин редактор, я тут ни при чем. Это господин Фредрикссон не разрешил мне показать ему газету.

– Фредрикссон? Ах, это тот, который зовет себя Пружиной? Ясно, ясно. С этим типом мы еще когда-нибудь столкнемся.

«Только бы они больше ничего не писали про нас», – подумала Ингрид, закрывая за ним дверь.

24

Память, она как уж, который прячется под камнем. Листаешь однажды подшивку газет двадцатилетней давности и вдруг тебе на глаза попадается статья о капитане Карлсене. Многие ли теперь помнят о нем?

А ведь в те времена он был у всех на уме. В Атлантике его корабль попал в шторм, на судно обрушились громадные водяные валы. Они буквально раскололи корабль пополам. Команда спустилась в шлюпки, все, кроме капитана Карлсена. Он не пожелал сдаться. За ним наблюдали с самолетов-разведчиков, его борьбу за свою жизнь и за жизнь своего корабля показывали в кинохрониках и фотомонтажах. У капитана была возможность спастись па других судах, но он не сдался. Он оставался на борту до тех пор, пока корабль не отбуксировали в порт. Карлсен совершил подвиг, и весь мир приветствовал его. Потом этот случай послужил сюжетом для фильма. Судьбе было угодно, чтобы именно эту картину показывали в кинотеатре повторного фильма в тот вечер, когда Уве и Грета ушли из дома.

Вернувшись домой, они рассказали дедушке про фильм, и, как ни странно, дедушка вспомнил капитана Карлсена. Но фильм он не смотрел. Дедушка вообще не ходил в кино.

– А потому не хожу, – сказал он, – что там видишь людей, которым живется, хуже, чем тебе, и переживаешь за них. Или тех, которым живется лучше, и ты им завидуешь. Самое милое дело довольствоваться тем, что имеешь, и, если имеешь немного, довольствуйся малым. Бог посылает смерть, а черт наследников. Поэтому лучше, если после тебя ничего не останется.

Выслушав эту премудрость, дети разошлись по своим комнатам и легли спать. Дедушка собрался было домой, когда входная дверь вдруг распахнулась и в переднюю ворвался Густафссон.

– Слава богу! Наконец-то я дома! А тебе здесь делать нечего! – прикрикнул он на Пружину, который следовал за ним по пятам.

– Но мне необходимо с тобой поговорить, – взмолился тот.

– Еще поговорить? Да ты всю дорогу только и делал, что говорил! Мне осточертела твоя болтовня.

– Катись-ка ты к черту!

– Да, да, – услужливо поддакивал Пружина. – Только успокойся, пожалуйста. Еще раз добрый вечер, сударыня. – Он поклонился вышедшей в переднюю Ингрид.

– Пер? Ты уже вернулся? А я ждала тебя только через час.

– Ждала или не ждала, но я уже здесь. Как это может быть, ни прискорбно. Публика не пожелала меня слушать.

Он тяжело опустился на стул. Даже дедушка полюбопытствовал, выступал ли Пер.

– Представь себе, не выступал. Пришлось убираться подобру-поздорову. Они даже не пожелали меня видеть.

– Не слушайте его, – вмешался Пружина. – Публика хотела его видеть. Они подняли шум, когда узнали, что он выступать не будет. Это все распорядители.

– Наверно, в этом виновата статья в газете? Эти слова невольно вырвались у Ингрид, прежде чем она успела подумать.

Густафссон медленно повернулся к ней.

– Так ты тоже знала о статье? И ничего мне не сказала? Ты с ним заодно…

Пружина тут же начал оправдываться:

– Успокойся, прошу тебя, успокойся. Не говорили ради твоего же блага. Чего человек не знает, из-за того и не расстраивается.

– Не расстраивается? Да такая статья кого угодно убьет наповал!

Пружина засмеялся деланным смехом.

– Никого она не убьет. Если б газетные статьи могли убивать, в мире не осталось бы ни одной знаменитости. Скажешь, мы с тобой даром съездили сегодня? Скажешь, я не вырвал у них твои триста крон, хотя ты и не пел?

– Из которых ты заберешь себе половину!

– Как положено. Неужели ты решил все бросить?

– Хватит болтать чепуху!

– Ты не должен сдаваться, Вспомни капитана Карлсена. Он оставался один среди бушующего океана, весь мир считал, что ему крышка. Но он не сдался. И вот жив – здоров, пишет толстенные книги и здоровается с королем за ручку… А теперь я – все равно что капитан Карлсен, а ты – тонущий корабль. Разве я могу бросить тонущее судно? Не на того напали. Я доставлю тебя в порт, меня не испугают волны и шхеры. Я уже договорился с танцевальной площадкой в Кнепперюде, ты выступаешь у них в следующую субботу…

– Договорился? Вот и поезжай к ним сам со своим гримом и дери там глотку, если угодно. А с меня хватит.

Пружина промолчал. Густафссон повернулся к

жене.

– Ингрид, – сказал он тихо. – Подойди сюда и посмотри на меня. Нет, поближе. Гляди.

Он протянул руки к настольной лампе. Ингрид посмотрела на них и глубоко вздохнула:

– Пер! Не может быть!

Он кивнул. Она оглядела его руки, потом лицо, в ее голосе звучали и слезы, и радость:

– Пер, все сошло! Ты такой же, как прежде!

Дедушка, который сидел одетый, держа в руках палку, поинтересовался, чему она так радуется.