Рукопись Бэрсара. Сборник (СИ)

— Я помню эту ночь, — сказал он. — Пришла гроза без дождя, и небо полыхало синим и белым. Грома не было — только ужасный свет; мы собрались в храме и пробовали молиться, но слова не шли с языка, губы немели, и было так страшно, что люди теряли разум. Я помню: я стоял, вцепившись в колонну, а вокруг метались и выли, падали наземь и бились в корчах. Я помню: Наран, мой брат по обету, был рядом со мной, и вдруг он ударился головой о колонну, и кровь его обагрила мои одежды.

Не все из нас пережили ту ночь, и не ко всем, кто выжил, вернулся разум. Я ходил среди мертвых, перевязывал раны живым, укрощал безумцев, а день все длился и длился; никто к нам не приходил, и те, кого я послал за помощью, не возвращались.

Перед вечером я решил отправиться сам. Со мной пошел один послушник — жаль, я забыл его имя — он давно уже мертв. Мы вышли из храма и наткнулись на черных. Они обнажили мечи и заставили нас вернуться. Тогда мы по тайному ходу прошли в караульню. Стражников перебили — не злые силы, а люди; мы взяли плащи, чтобы скрыть облачения, вылезли через окно и проползли мимо черных. В Верхнем Храме творилось то же, что и у нас, и черные тоже стояли у входа. Но город не был безумен, Ранас! Только нас одних постигло несчастье, и никто не знал о нашей беде! Нет, — сказал он, — остальное тебе не важно. Важно одно: Верхний Храм не вступился за Энраса потому, что некому было вступаться. Все, кто мог говорить от Храма, умерли в эту ночь. И Соправители… не вини их, Ранас, они были только людьми. Я не знаю, как их заставили, но я видел то, что я видел, и не стану судить других. Ты дерзил несчастному Андрасу, а он ведь долго держался. Он держался так долго, что Энраса чуть не спасли, но тех, кто хотел похитить его из тюрьмы, настигла ночная смерть.

— Прости, — сказал Даггар. — Я не знал. Я готов попросить прощения.

— Оставь! Ему все равно — его душа умерла.

— Но что это было, Хранитель? Кто виноват?

— Нет, Ранас, — сказал старик. — Я говорю то, что я знаю, а все догадки… Я — умный человек, — сказал он, — я знаю, что глуп, что разум мой узок и познания ничтожны. Я — только Хранитель Огня, — сказал он, — хранитель веры в безвременье и надежды в пору упадка. Я едва обучен грамоте и не посвящен в Таинства. Есть люди, которые смогут тебе ответить, но если я это позволю — они умрут. Я сам их не смею просить ни о чем. Для Храма их жизни дороже моей — я должен их уберечь!

— Жаль, — сказал Даггара, — но я тебя понимаю. Я очень благодарен тебе, Великий Хранитель. Но есть еще вопрос… кто правит в Ланнеране? Кто покорил его?

— Наш страх, — ответил старик, — мы боимся не истинных бед, а своего страха. Убить человека легко — если он боится. Проклятие — славная выдумка, она объясняет все. А мы пока что бессильны, Ранас, мы не можем дать людям надежду.

— А черные?

— Сунь руку в болото, — сказал старик, — достанешь сколько угодно грязи. В Приречье и в Каоне хватает людей, которым не на что рассчитывать в Ланнеране. Посули им достойное место в жизни — и они за это пойдут на все. Не в черных беда, — сказал старик, — в открытой ране всегда заводятся черви. Нет, Ранас, — сказал он, — душа Ланнерана жива, и люди его не прах. Достаточно капли надежды…

Они не успели уйти далеко.

Полсотни шагов по пустынной улочке (она не была пустынной, когда мы сюда пришли!), тревога, звериное чувство засады; он вытащил меч — пусть это смешно, но лучше смешить других, чем умереть самому, и когда они вдруг возникли со всех сторон, наши мечи встретили их мечи.

Их много, а нас двое.

Что будет с Майдой, если меня убьют?

Короткая боль — клинок скользнул по руке, но я кого — то достал — одного из многих. Дыхание, топот, железный лязг и полузабытая радость боя. Лейся, кровь! Пусть умирает враг! Дети Моря, жаждут мечи…

И — буря. Беззвучная буря упала на нас. Серая тень вдруг сгустилась из духоты. Два страшных глаза, два страшных меча, крики, стоны — и тишина.

Бог вытер мечи о плащ мертвеца, вдвинул в ножны и сказал спокойно:

— Кажется, ты что — то узнал.

10. Узлы

— Веселая будет ночь, — сказал Торкасу Безымянный, когда вошел в гостевой покой и закрыл за собою дверь.

— Эй! — сказал Торкас. — Я устал взаперти!

— Потерпишь, — буркнул Другой. Сбросил плащ, уронил у ложа пояс с мечами и одетый плюхнулся на постель.

— Спи, — сказал он. — Это еще не скоро.

Когда он такой, я боюсь задавать вопросы, а вопросы переполняют меня. Почему приходит ночная смерть? Кто тот бог, что сотворил столько зла?

— Бо — ог! — сказал он угрюмо. — Такая же падаль, как я.

— Не понимаю!

— А тебе и незачем понимать. Незачем живым лезть в дела мертвецов.

— А мертвым в дела живых?

Он не ответил. Он очень долго молчал, а потом сказал неохотно:

— А зачем я, по — твоему, в это влез? Думаешь, только из — за тебя?

Он медленно опускался в пучину чужого сна. Чужие угрюмые сны, где властвует смерть. Клубки перепутанных жизней, разрубленных болью смертей; бесчисленная вереница смертей, позорных и славных, мучительных, безобразных, всегда одиноких…

Он поднялся там, во сне, и угрюмая горькая радость забила ключом из угрюмых глубин души. Жестокая темная радость, рожденная смертью, налитая смертью, несущая смерть.

И смерть отозвалась ему, подползла и покорно прижалась к ногам. Он взял ее в руки — трепещущий черный комок, он тихо ласкал ее, и она потеплела в его ладонях, раздалась и словно бы обрела чуть заметную плоть. И он поднес ее, как младенца, к окну; он подбросил ее, словно ловчую птицу, и она унеслась над городом прочь, прочь, прочь — к руке, что ее послала.

И тогда Торкас понял, что он не спит.

Безымянный долго стоял у окна, а потом отошел, присел на постель, засмеялся жестоким безрадостным смехом.

— Спи, малыш, — сказал он, — теперь уже спи.

И снова мы бродим по Ланнерану. Мне жутко и одиноко, как не было еще никогда. Я думал: он видит и слышит лучше меня, он знает и может больше, чем я — он бог, но немножечко человек. А теперь я знаю, что это не так. У нас будто десять глаз и десять ушей, мы видим то, что у нас за спиной, кинжал за пазухой, лицо под повязкой, шаги на соседней улице, и что говорят за стеной вон в том доме, далекий крик, запах дыма, запах похлебки, запах страха, запах смерти…

Мы идем по границе, по узенькой границе, которая соединяет миры. Мир живых: он серый, тусклый, громкий; он колышется, он исходит болью, а с другой стороны подступает мрак, холод, ужас и гнилостный запах смерти.

Я боюсь…

— Зря, — отвечает он. — Мертвецы — покладистые ребята, они не лезут в дела живых. Кроме немногих, — говорит он с усмешкой, от которой немеют губы.

— А тот, кого ты ищешь… он мой враг или твой?

— Браво, малыш! — говорит он небрежно.

Два поминальных огня в молельне матери. Значит, он жил в Энрасе, как живет во мне? Значит, мама знала об этом?

— Да, — говорит он. — Наверное, так.

А если не только мама? Если Энраса убили?..

— Может быть, — отвечает он.

Но почему? И Ланнеран, и Рансала…

— А! — говорит он с досадой. — Что нам твои городишки! Рано или поздно Энрас бы меня разбудил. Мальчик, — сказал он, — вам здорово повезло, что ты такой, какой есть, и мне с тобою уютно. С Энрасом бы я обошелся иначе. А уж тогда — если бы я не ушел — вашему миру пришлось бы туго. Он просто делает то, что мог бы делать и я, но я бы прихлопнул его заодно с Ланнераном. Торкас, — сказал он, — мне наплевать на ваши дела. Думаешь, я сержусь, что он меня раз подловил и хочет выгнать опять? Просто для этого он должен убить тебя, а тебя я убить не дам. Все, — сказал он, — молчок! Я сбился со следа.

А теперь мы в мире живых. Опять он почти человек. На нем коричневый плащ болорца, и он ведет себя, как болорец, и ходит там, где ходят они. Базарная площадь, харчевни, лавки; он слушает и задает вопросы — какие — то странные вопросы, я даже и не пойму, о чем. Как будто бы я оглох: я слышу слова, но в них нет совсем никакого смысла.