Повесы небес

Глава седьмая

Еще не кончился летний семестр, а Ред создал жизнеспособные отношения со своими студентами на уровне плотских удовольствий. А мне понадобилась еще неделя осеннего семестра, прежде чем удалось установить интеллектуальный контакт с одним единственным студентом. Но день мой пришел с такой ослепительной вспышкой чувств, что заставил потускнеть воспоминания об одиночестве.

Как я уже упоминал, концепция красоты на Харлече определялась не очень четко, как я полагал, из-за отсутствия контрастов и ярких красок в жизни харлечиан под поверхностью. В моем первом курсе по эстетике я рассчитывал на диапозитивы с картинами великих художников Земли. По довольно невероятному результату, полученному на заключительных экзаменах — средняя оценка 3,8 при максимальных 4,0 — я понял, что картины привлекли внимание и я повторил их показ в начале осеннего семестра. Лекции по эстетике приходились на последние три дня недели. Среди недели я организовал показ знаменитых картин из истории Земли, оставив под конец «Закат» Крамера. Крамер был моим любимым художником и хотелось на нем задержаться.

— Мы все видели и ощущали великолепие заката, — заливался я, — потому что нигде природа не проявляет большего расточительства с таким стихийным излиянием красок. По мне, картина передает это великолепие гораздо лучше, чем любой настоящий закат. Когда я вспоминаю закаты, я вспоминаю закат, изображенный Крамером. Его видение изменило мое видение. В его картине не столько то, что он видит, как то, как он видит и как его видение влияет на наш способ видения. В этом и состоит истинная сущность по-настоящему великих художников. Земная концепция романтической любви между мужчиной и женщиной была обогащена гомеровским видением Елены, а мое представление о закате было изменено кистью умершего художника.

В своем восхищении художником я совершенно забыл, что разговариваю с нечеловеческой аудиторией. Когда зазвучал сигнал и зажглись люстры, класс начал пустеть и я был несколько огорчен, собирая свои заметки. До сей поры я старался представить себя суровым человеком воли, а тут дал волю эмоциям по поводу Крамера. Я чувствовал, что несколько пал в глазах студентов.

— Джек, — обратилась ко мне студентка, — можно поговорить с тобой о закатах?

Это требование доставило мне до некоторой степени чувство удовольствия и я повернулся к зеленоглазой и златокудрой самке.

— Конечно, милая, — ответил я.

— Ты рассказывал о чем-то, что нельзя взвесить или измерить. Я слушала, не вслушиваясь. Сегодня я вслушалась, как ты говорил о «Закате» Крамера, но слова не доходили до меня. В твоих словах заключен какой-то другой смысл. Пойдем со мной в обсерваторную башню и ты покажешь мне, как надо наблюдать закат.

Я взглянул на часы. На поверхности близился закат.

— С радостью, милая, — сказал я, в первый раз ощущая гордость, которую чувствуют учителя, пробуждая понимание в умах учеников.

Мы заторопились. Дни становились короче, а до круговой рампы, которая вела на обсерваторную башню, надо было пройти почти милю. Широко шагая рядом с девушкой, я не мог сдержать мысленного восхищения красотой ее форм и осанки. Казалось, она грациозно струится и все ее члены находились в непрерывном и плавном скольжении, за исключением двух высоких и широко расположенных грудей, покачивавшихся под тканью ее платья, словно лопатки присевших перед прыжком котят. Груди были столь трепетны, осязаемы и притягательны, что я резко отвел от них глаза и прочел про себя молитву.

Наконец, мы вошли в башню со стеклянными стенами и расставленными повсюду шезлонгами; мы прошли на балкон, вдыхая воздух, напоенный запахами осени. Солнце все еще было над горизонтом. Со времени моего последнего визита на поверхности наступили заморозки и раскинувшиеся внизу рощи полыхали в огне красок.

— Посмотри на деревья! — в восторге выдохнул я.

— Их листья увядают, — объяснила мне девушка, — потому что наступают холода и замирают жизненные силы.

— Не думай о причинах, — заговорил я. — Наслаждайся следствием. Посмотри, как солнечный свет отражается от листьев, становясь желтым в кленах и алым в дубах. Пусть эти краски впитываются посредством твоего видения, расцвечивая твою душу. Вкуси ореховый эль октября сейчас, милая девочка, ибо это скоро исчезнет и исчезнем мы. Красота — это шепот дыма, развеваемого ветром. Сравни ее быстротечность со смыслом своей собственной смертности и раздели со мной ее умирание. Из вечности пришла к нам эта минута, так сохраним, ты и я, молодые и смертные, эти красные и золотые вспышки, которые так скоро снова уйдут в вечность.

Если моим словам не хватало поэтичности, то это восполнялось искренностью, потому что в этой девушке было нечто, вдохновлявшее меня на такие выражения — спокойствие, неуловимое благоухание, доносимое завихрениями воздуха, а может быть, ореол, создаваемый солнечным светом в ее локонах. Она подошла к парапету, положив руки на него, и смотрела на начинающийся закат. Наверное для того, чтобы разделить пыл моего видения прикосновением, я взял се за руку и встал рядом с ней. В молчании мы следили как опускалось солнце Харлеча, как оно стало огромным алым шаром и расплылось на отливаюшем сталью горизонте отдаленного моря.

Моя студентка казалась восхищенной, а воздух становился прохладным. Я тихо снял с себя верхнюю накидку и набросил ее на плечи девушки, в то время, как в углубляющемся пурпуре ночи затухали краски заката. Мы не произнесли ни слова до тех пор, пока не замерцали первые звезды и ночной ветер не зашевелил ее локонами. Тогда она повернулась и взглянула на меня. Сумерки завораживающе отразились в ее зрачках и она спросила:

— Я взяла у тебя накидку, Джек, и тебе, наверное, сейчас прохладно?

— Я совсем не чувствую холода, — правдиво заверил я ее.

— Нужно идти вниз и там тебе станет тепло. Но мне не хочется прощаться с солнцем. В твоей красоте такая грусть, Джек.

— Прощаясь с солнцем, — возразил я, — ты приветствуешь звезды.

— Да, это верно. А какая звезда — твой дом, Джек?

— Вон там, — указал я, — в той слабой дымке света.

— Эту галактику мы называем М-16, - сказала она.

— А мы называем ее Млечным. путем, — пояснил я, — так как изнутри звездная россыпь кажется молочным шлейфом.

— Млечный путь… — повторила она. — Твое название мне нравится больше… Джек, а кто такая — Елена?

— Женщина с Земли, жившая давным давно. Ее красота бросила в наступление тысячи кораблей и сожгла самые главные башни Илиона. [70]

— Значит, она была очень прекрасной, — сказала девушка. В следующий краткий миг мне показалось, что в ее глазах мелькнула грусть, — слишком прекрасна, чтобы умереть.

— Но, несомненно, не более прекрасна, чем ты, — вырвалось у меня.

Удивительно, но я не обманывал девушку. В последних проблесках заката она выделялась светлостью, затушевывавшей какие-то бы ни было недостатки, какие могли быть на ее лице и в ее фигуре, а ее привлекательность могла быть сравнима разве лишь с привлекательностью освобожденного от телесной оболочки духа. Льстить такой девушке было все равно, что восхвалять мелодии жаворонка.

— Мне приятно, что ты назвал меня прекрасной, как Елена.

Вновь подул ветерок и я уловил аромат ее волос.

— Ты прекраснее, чем это не стоящее тебя ночное небо вместе со звездами, — произнес я.

— Твои слова возбуждают во мне желание чего-то, чему я не знаю названия, — сказала она.

— Ты испытываешь духовное пробуждение, милая. Вдруг она подняла глаза на меня:

— Тебе не хотелось бы взять меня, Джек, здесь, под звездами? В ее голосе было нечто необычайно тактичное, словно ее вопрос был отзвуком старинного ритуала знакомства, вопросом, порожденным скорее дипломатической необходимостью, чем желанием.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь, детка? — я чуть не рассмеялся ее безыскусственности.

— Твои глаза просили меня об этом.