Синий олень. Трилогия (СИ)

– А Бобрик где? – горестно спросила рыжая Верка, уже зная, каков будет ответ. Злата, опустив голову, заплакала, а Царенко скрипнул зубами и приказал бойцам подниматься – уже достаточно стемнело, и можно было продолжить путь.

В эту ночь они дошли до шоссе, по которому двигалась немецкая военная техника, и от слепящих глаза прожекторов было светло, как днем. Стиснув зубы, бойцы смотрели на крытые чехлами грузовики с орудиями и тяжелую колонну танков.

– К Москве идут, – угрюмо проговорил Веселов. – Интересно, Можайск наш или…

Словно в ответ на его слова со стороны Можайска неожиданно ударили орудия, застрекотали пулеметы, а потом донеслось знакомое русское «ура!».

– Наши! – закричал Царенко и, выхватив гранату, кинул ее в сторону колонны. – Вперед, за Сталина! За Родину!

Гранат и патронов у них осталось наперечет, но спасло их то, что немцы растерялись, когда на них обрушился огонь оттуда, откуда они его не ждали – решили, видно, что попали в засаду. Скорей всего именно это, а еще и то, что скученная на шоссе техника никак не могла развернуться, предопределило исход сражения – фигурки в немецкой форме заметались возле горящих грузовиков, а потом начали вскидывать кверху руки. Когда недолгий бой был окончен, бойцов Царенко со всех сторон окружили перебежавшие с другой стороны шоссе бойцы. Высокий полковник с недоумением спросил:

– Кто такие? Вышли из окружения? Ну и молодцы – в самый раз поспели! Немцы никак не ожидали, что мы их тут на дороге к ногтю прижмем! – он выслушал рапорт, от души крепко встряхнул Царенко руку, но увидел быстро расплывавшееся на гимнастерке командира ярко‑красное пятно и торопливо проговорил: – Ранен? В медсанбат и без возражений! Сестричка твоя, вон, тебя и других раненых проводит.

В крытом брезентом грузовичке, Злата, съежившись, сидела рядом с хрипевшим летчиком, держала его руку, ожидая, что тоненькая ниточка пульса вот‑вот оборвется, обтирала посиневшее лицо спиртом. Царенко прислонился к брезенту и закрыл глаза – раненое плечо горело, отдавая болью при каждом толчке на ухабах.

Медсанбат находился в конце деревни в старой крестьянской избе. Санитары и те, кто мог держаться на ногах, вынесли тяжелораненых, уложили их на чистый деревянный пол в сенях – в горнице уже не было места. Легкораненые терпеливо ждали своей очереди на перевязку к медсестрам. Высокий худой военврач с воспаленными глазами склонился над солдатом, раненным в брюшную полость, и руки его двигались быстро‑быстро.

– Есть еще с ранениями в живот? – выпрямившись, крикнул он. – Ранами в живот занимаюсь в первую очередь.

– Товарищ военврач второго ранга, – тихо сказала Злата, – у меня двое раненых, нас командир дивизии к вам прислал.

– Ясно, что ко мне, куда же еще? – доктор, размашисто ступая, направился к Царенко, но лишь мельком взглянул на его рану и коротко велел медсестре: – Этого перевязать и отправить в госпиталь, – он наклонился над летчиком и нахмурился: – Этого на стол – до госпиталя не дотянет. Кто обрабатывал рану, вы? – он строго посмотрел на Злату. – Медицинское образование есть?

– Первый курс мединститута, – испуганно пролепетала та, – должна была сейчас быть на втором.

– Будете ассистировать, у меня людей не хватает.

Ему удалось вытащить пулю и освободить пробитое легкое – лицо летчика медленно порозовело, дыхание стало ровнее.

– Будет жить? – тихо спросила Злата. Доктор вытер пот со лба и пожал плечами:

– Отправлю в госпиталь, там видно будет – если не начнется заражение, то будет, парень крепкий. Как его фамилия?

– Не знаю, когда мы его подобрали, документы были испачканы кровью – фамилию не разобрать.

– Ладно, в госпитале разберутся. Выйдем на крыльцо, я покурю немного, вы не курите?

– Раньше курила, но пока выбирались из окружения, бросила – бойцам махорки не хватало, жаль было у них отбирать свою долю.

На крыльце он ловко свернул самокрутку, жадно затянулся и на миг прикрыл глаза воспаленными веками, а потом выпустил изо рта струю дыма и коротко спросил:

– Не хотите к нам в медсанбат? Людей не хватает.

– Нет, я уже привыкла со своими, но помочь могу. А разве кроме вас тут нет врачей?

– Теперь я один – два часа назад мой коллега повез в госпиталь командира полка Рязанцева, и снаряд угодил прямо в машину. Может, пришлют кого‑нибудь в подмогу из Можайска. Хотя вряд ли.

– Можайск наш?

Доктор мельком взглянул на нее, и брови его угрюмо сдвинулись:

– Пока наш, но положение исключительно тяжелое… Ладно, как вас зовут?

– Злата, – она тут же спохватилась: – Извините, товарищ военврач, рядовая медицинской службы санинструктор Волошина.

На губах его мелькнула улыбка, и Злата неожиданно поняла, что он совсем не так стар, как ей почему‑то показалось вначале. И даже не то, что не стар, а очень даже молод, просто небрит, и лицо опухло от усталости. Военврач озорно подмигнул и весело сказал:

– Злата – это мне больше нравится. Мирные мы с вами люди, что поделаешь. Петр Муромцев, к вашим услугам. А теперь за работу, санинструктор Волошина.

Затоптав самокрутку, он круто повернулся и направился в избу.

Царенко отказался ехать в госпиталь – не дожидаясь, пока заживет его рана, он принял командование полком, вместо погибшего полковника Рязанцева, и ему присвоено было звание подполковника. В состав их полка входил медико‑санитарный батальон, где служил военврач второго ранга Муромцев, и теперь Злата видела его довольно часто.

В начале января сорок второго, когда было завершено контрнаступление под Москвой, на их участке фронта на короткое время наступило относительное затишье. Пару дней царило такое спокойствие, что если закрыть глаза и не видеть оставленных снарядами черных воронок на белом снегу, то можно было на миг вообразить, что война кончилась. В один из таких дней Царенко вызвал к себе Злату и сказал безо всякого вступления:

– Садись, нужно поговорить. Хочу сообщить, что моя семья погибла. Я уже в октябре знал, что от дома ничего не осталось, но еще думал, что жена с детьми могли уйти с беженцами. Сегодня приехал один человек, который в Ельне занимался эвакуацией, и точно сообщил: выехать они не успели, дом тещи разбомбили накануне ночью, и всех их разом… Жена моя прекрасная была женщина, а дочурки… – голос его на миг, казалось, дрогнул, но он тут же взял себя в руки и глухо произнес: – Вечная им память!

Злата не знала, что ответить – с того дня, как погиб Федя Бобрик, при любой попытке Царенко приблизиться к ней ее начинала бить мелкая дрожь. Возможно, ему и самому было тяжело вспоминать о том, что пришлось сделать в маленькой роще, когда они спасали раненого летчика, потому что он не искал больше ее близости и стал открыто жить с рыжей Веркой. Нынче, однако, командир приказал санинструктору Волошиной явиться, и теперь она сидела перед ним, пытаясь понять, почему он решил ей первой сообщить о гибели семьи – в полку об этом еще не знали. Конечно, невыносимо жаль было его погибшую жену и маленьких девочек. И нужно было что‑то ему ответить.

– Я… я соболезную и…

– Я не про то, мне жалость не нужна, – он провел ладонью по лбу, словно отгоняя тень с осунувшегося лица, – сейчас не у меня одного горе – по всей стране идет стон. Но жизнь‑то продолжается, хотя, конечно, никто не знает, что и кого ждет, и кому сколько осталось. Поэтому я сегодня на тебе женюсь – прямо в полку и зарегистрируем брак. Время, конечно, теперь такое, что не до свадеб, но посидим чуток с ребятами по‑военному, а потом я тебя в тыл отправлю – не хочу каждую минуту думать, что и тебя у меня тоже война может отнять. После войны, если уцелеем, то отпразднуем задним числом.

Она побледнела, но заставила себя поднять голову и посмотреть ему в глаза.

– Я не поеду в тыл.