Дети Бога

В неистовые дни, последовавшие за первым соитием, Хлавин Китери создал философию красоты, науку об искусстве и его созидательных источниках, его формах и его воздействии. Вся жизнь могла быть эпической поэмой, где в косых лучах прошлого и будущего, сумерек и рассвета отчетливо проступает, делаясь выпуклым, значение каждого мгновения. Не должно быть изоляции, случайных событий или какой-либо однородности. Чтобы возвысить жизнь до Искусства, необходимо классифицировать, сравнивать, располагать по рангу — оценивать несхожести, чтобы превосходное, обычное и плохое можно было распознавать по их различиям.

После долгих сезонов молчания необыкновенная музыка Хлавина Китери зазвучала вновь — выплеснув артистическую энергию, прокатившуюся по обществу джана'ата, точно приливная волна. Даже те, кто прежде игнорировали Хлавина, шокированные его скандальными увлечениями и странными идеями, ныне были потрясены сиянием, которым он словно бы озарил непреложные истины. «Как прекрасно! — восклицали люди. — Как верно! Всю нашу цивилизацию, всю нашу историю можно воспринимать, точно совершенную поэму, которую поет одно поколение за другим, ничего не теряя и не добавляя!»

В разгар этого ажиотажа к воротам Дворца Галатны заявились другие чужеземцы, сопровождаемые юной рунской переводчицей Аскамой, которая сказала, что это члены семьи Сандоса, пришедшие, чтобы забрать его домой.

К тому времени Хлавин Китери почти забыл о маленьком зернышке, давшем начало этому безбрежному цветению, но когда к нему обратилась его секретарь, он подумал: «Пусть никого не держат взаперти. Пусть никто не будет стеснен желанием или потребностями другого».

— Тюрьма — это стены, которыми мы окружаем себя сами! — смеясь, пропел Рештар.

Слегка качнувшись из стороны в сторону, опасаясь неправильно его понять, секретарь спросила:

— Мой господин, позволить чужеземцу Сандосу уйти?

— Да! Пусть его комната распахнется! — воскликнул Китери. — Пусть Хаос пляшет!

И это стало последней услугой, Которую оказал ему чужеземец. Ибо Хлавин Китери родился в обществе, державшем взаперти дух своего народа, увековечившем Тупость, бездарность и леность правителей, принуждавшем к пассивности тех, кем они управляли. Теперь Хлавин понимал, что вся структура джана'атского общества базируется на рангах, но это искусственное неравенство, поддерживающее худших и ослабляющее лучших;

— Представьте себе, — убеждал Рештар своих последователей, — спектр варьирования, который стал бы естественно очевидным, если бы каждый мог сражаться за свое место в истинной иерархии!

«Он безумен, точно моя мать», — стали говорить люди.

Возможно, так и было. Не связанный условностями, свободный от всех ограничений, не имея причин цепляться за нынешнее положение вещей, Хлавин Китери замыслил мир, где ничто: ни родословная, ни рождение, ни обычай — ничто, кроме способностей, проверенных и доказанных, не обуславливало место человека в Жизни: И с пугающей грандиозностью фантазии Хлавин об этом пел, пока его отец и братья не уразумели, о чем он толкует, и не запретили концерты.

Кого бы это не вывело из равновесия? Мечтать о свободе, вообразить мир без стен — а затем вновь оказаться в тюрьме…

Среди поэтов у Хлавина Китери были настоящие друзья, истинные почитатели, и некоторые остались с ним в этой новой и более страшной ссылке. Будучи людьми рассудительными, они надеялись, что Хлавин сумеет успокоиться и удовлетвориться компактным и изысканным пространством Дворца Галатны. Но когда он начал убивать, одну за другой, наложниц из своего гарема и сидел, наблюдая изо дня в день, как гниют их тела, лучшие из друзей оставили Хлавина, не желая быть свидетелями его падения.

Затем — как вспышка света во тьме: новости, что Джхолаа успешно оплодотворили и сейчас она беременна, что Рештара Галатны выпустят из ссылки и разрешат на короткое время вернуться в Инброкар, дабы он присутствовал на церемониях инаугурации линии Дарджан, присвоения имени первому ребенку его сестры и присуждения статуса аристократа гайджурскому торговцу, доставившему ему Сандоса.

Хлавин Китери давно измерил, сравнил и оценил отвагу нынешних правителей и знал, что они ему не ровня. На вопрос «зачем?» он ответил. Остались лишь «когда?» и «как?», и, зная это, Рештар Галатны улыбался в безмолвной засаде, выжидая момент, чтоб ухватить свободу. Момент настал, когда его смехотворный зять Супаари ВаГайджур покинул Инброкар, унося безымянного младенца. В этот день — с прорвавшейся свирепостью голодного хищника — Хлавин Китери уложил всех, кто стоял на его пути к власти.

Последние свои дни в качестве Рештара он провел, участвуя в серии похоронных церемоний, посвященных его убитым братьям и отцу, его злодейски зарезанным племянникам и племянницам, его беззащитной сестре и отважному, но жутко неудачливому гостю семьи, Ира'илу Вро, «подло атакованным в ночи рунскими слугами, коих подговорил изменник Супаари ВаГайджур». В самом деле, весь домашний персонал резиденции Китери объявили замешанным в преступлении и без промедления вырезали. А на сбежавшего зятя Хлавина Китери в тот же день был оформлен судебный приказ, санкционировавший немедленную казнь Супаари ВаГайджура, его ребенка и любого, кто способствовал их побегу.

Сметя со своего пути препятствия, точно скошенные цветы, Хлавин Китери приступил к исполнению детально разработанного ритуала вступления на пост сорок восьмого Верховного Инброкара и приготовился освободить свой народ.

9

Неаполь

Октябрь — ноябрь 2060

Погода в октябре стояла сухая и теплая, и уже одного этого было достаточно, чтобы Эмилио Сандос почувствовал себя лучше. Даже после трудной ночи солнечный свет, струившийся в окна, оказывал целебное действие.

Работая руками с крайней осторожностью, поскольку невозможно было предсказать, что спровоцирует боль, первые часы каждого дня Эмилио проводил, наводя в квартире порядок, — полный решимости делать как можно больше, обходясь без чьей-либо помощи или разрешения. После столь долгого периода инвалидности было очень приятно самому убрать постель, подмести пол, сложить чистую посуду. Если сны в эту ночь терзали его не слишком, к девяти часам он уже успевал побриться, принять душ, одеться и был готов переместиться на высокую, безопасную почву одиночного исследования.

Благодаря своей работе Эмилио стал обладателем наследия уже почти вымершего поколения американского демографического взрыва, чье старение привело к образованию огромного рынка устройств, помогавших ослабленным и недееспособным. Потребовалась неделя, чтобы научить компьютер распознавать речевые образцы на четырех языках, которые Сандос использовал в этом проекте наиболее часто, а затем еще почти столько же, чтобы самому научиться выговаривать слова в горловой микрофон. Предпочтя знакомое, он заказал также виртуальную клавиатуру и к тринадцатому октября начал прибавлять в скорости, используя дистанционные пульты, позволявшие ему печатать, едва заметно двигая пальцами.

Роболингвист, подумал Сандос в то утро, напялив на себя шлем, скрепы и оснастку для клавиатуры. Поглощенный поисками омонимов и словосочетаний в ракхатских радиопередачах, он за наушниками не услышал стука в дверь и поэтому очень удивился женскому голосу, позвавшему:

— Дон Эмилио?

Стащив аппаратуру с головы и рук, он подождал, не зная, что сказать или сделать, пока не услышал:

— Его нет дома, Селестина. Придем в другой раз.

Все равно — сегодня или в другой раз, подумал Эмилио. Он спустился к двери — слышался голос ребенка, писклявый и настойчивый, — и открыл ее перед женщиной, в свои тридцать с небольшим лет выглядевшей озабоченной и усталой, но, как и Селестина, похожей на ангела Ренессанса: карие глаза на безупречном овальном лице, имевшем цвет слоновой кости и обрамленном светлыми кудрями.

— Я принесла тебе морскую свинку, — объявила Селестина.

Вовсе не обрадовавшись, Сандос посмотрел на ее мать, ожидая объяснений.