Другая сторона

Сегодня он предупредительно молчал, хотя я бы предпочел, чтобы он говорил. Его рассказы о своих похождениях, в которых было немало комичного, часто забавляли меня. При каждом «финале» — разрыве — устраивался роскошный прощальный ужин, после которого разочарование снова уступало место надежде. Как порядочный и благородный человек, он никогда не ставил «изъян» в вину своим пассиям. Ему было чем утешиться: предмет был неистощим и безумно интересен для него.

Меня душил безудержный страх, он поднимался от желудка, сжимал сердце и давил на внутренности. Я много курил и пил. Но ничто не давало облегчения. Впечатление, произведенное на меня той ожившей статуей во дворце, и представление об опасности, в которой находилась моя жена, сплавились воедино. Я словно пребывал в бредовом сне, который никак не мог с себя стряхнуть.

В кафе вошел мельник. Он опрокинул, стоя у бара, пару стаканчиков рома и ушел не прощаясь. Оба местных шахматиста, как всегда, сидели за своей игрой, напоминая замысловатых китайских деревянных божков.

Потом Брендель повел меня в «Голубого гуся», где он столовался. После обеда мы зашли к нему домой; он угостил меня кофе и показал роскошное собрание акварелей на мотивы из страны грез. Около пяти вечера я почувствовал, что уже не могу оставаться у него дольше. Я принес извинения за те хлопоты, которых мы ему стоили, поблагодарил и заспешил домой; я уже давно в мыслях находился рядом с женой и сам не понимал, как я мог быть таким равнодушным к ней.

Мой страх достиг предела; он гнал меня вперед подобно мотору; я бросился вверх по лестнице — и не посмел войти. Я прислушался у двери — ни звука! — ах да, она ведь лежит в дальней комнате… Я сделал еще один глубокий вдох — и отворил дверь.

Первое, что я увидел, была шуба Лампенбогена; весь дрожа, я прошел в комнату больной. Врач бегло ответил на мое приветствие — как раз в этот момент он снимал нарукавники. В постели лежала моя жена — постаревшая и осунувшаяся. Неизреченный ужас охватил меня. Я умоляюще обратился к врачу: «Помогите! Помогите же!»

Великан похлопал меня по плечу и произнес: «Держитесь! Вы еще молоды». Я зарыдал. Сиделка хотела подать мне стакан воды — я дернулся, как от удара хлыстом, и оттолкнул ее.

Нагнувшись над растрепанной постелью, я растерянно уставился на умирающую… она совсем затихла, продолжая лишь чуть слышно стучать зубами… размеренный, механический звук… страшный звук… сухой… твердый… и отчетливый. Я испытывал глубочайшую в своей жизни скорбь; я с трудом понимал, что происходит. Ее дряблая кожа приобрела зеленоватый оттенок… пот сочился изо всех пор… я хотел вытереть его платком… как вдруг стук прекратился… глаза и рот широко раскрылись… лицо побелело как мел… она была мертва.

Словно из далекой дали доносились до меня молитва монахини, шаги уходящего доктора. Стоя на коленях подле кровати, я тихо, почти беззвучно, шептал умершей самые нежные слова, какие приходили мне в голову. Я перебирал в памяти те годы, которые мы прошли с нею бок о бок… Не о проклятой стране грез говорил я ей, а о тех временах, когда мы только что узнали друг друга! Я благодарил ее за все радости. Я шептал ей прямо в ухо, ибо никто не должен был меня слышать. Совсем тихо — только для нее — я прошептал, что просил за нее Патеру, что повелитель должен помочь. Во мне продолжала жить простодушная вера. Говоря об этом, я ненароком задел ее голову, та тяжело упала набок и оказалась в желтом свете лампы. Лишь теперь я разглядел изменения в лице жены — передо мной было что-то незнакомое, с бескровными губами и заострившимся носом — такой я никогда ее не знал… Большие тусклые зрачки смотрели сквозь меня; меня судорожно затрясло — и, продолжая лепетать какую-то бессмыслицу, я побежал прочь — прочь на чужие улицы. Я ни на кого не обращал внимания и искал какой-нибудь укромный уголок, где бы меня никто не мог побеспокоить. Но я нигде не мог задержаться надолго. Так я метался всю ночь — бормочущий призрак, потерявший страх. Я прочел все молитвы, какие помнил с детства. Я был одинок — и не было одиночества сильнее моего.

Весь следующий день я тоже провел в уединении. Я надеялся, что смерть заберет и меня. Ночью вокруг меня раздавалось посвистывание и потрескивание, мне все чудился призрак Патеры — бледная, расплывчатая тень, витавшая передо мной.

Когда забрезжило утро, я, усталый и ничего не соображающий, поднялся в свою квартиру. Меня дразнила слабая надежда, что все случившееся — лишь игра воображения.

В комнате умершей царил беспорядок; меня встретил тонкий сладковатый запах. Постель была пуста — все переворошено. Hа ночном столике — опрокинутые склянки из-под лекарств, рассыпанные кусочки сахара. Во всем этом было что-то непостижимое и безутешное. Я снова спустился вниз — Лампенбоген стоял у своего экипажа.

Он схватил меня за руку, и я весь сжался: что, еще одно несчастье?

— Я искал вас! Вам не следует так расслабляться. Я возьму вас с собой: через полчаса мы хороним вашу супругу. Вам теперь нужен дом, семья. Надеюсь, вы не откажетесь, если я приглашу вас на время перебраться к нам, моя жена будет только рада. Такое бывает в жизни каждого из нас. Со временем вы успокоитесь.

Не возразив ни слова, я сел в экипаж Лампенбогена; рядом с тучным, широкоплечим доктором я казался себе совсем маленьким. За нами наблюдали из кафе; Антон кивнул мне в окно, шахматисты даже не оторвали головы от доски.

Через несколько минут мы прибыли на кладбище. Еще издали я заметил группу людей в маленьком зале морга и различил среди них знакомые лица: Гектора фон Бренделя, хозяина кафе, священника. Было там и несколько господ, которых я не знал. Все стояли, лежало только это. Простой гроб, покрытый черной материей. Начал накрапывать дождь, сырость проникала сквозь одежду, но моей иссохшей коже это было только приятно. Священник пробормотал заупокойные молитвы, гроб понесли к могиле. Первым за ним шел я. «Там, внутри, — моя жена», — думал я. Я представлял ее себе так, как если бы она была жива. «Она, конечно, знает все, что сейчас происходит; что я иду за ее гробом и не препятствую всему этому». Тем временем я, шатаясь, ступил на мокрый, бурый дерн. Теперь я силился думать только о том, как я себя держу. «Никто не должен ничего заметить, вся скорбь — после, когда я останусь один». Я упорно твердил про себя заученное слово: «Держись, держись, держись!» Одной бесконечной строкой. При этом я прикусил себе изнутри щеки, чтобы ненароком не произнести его вслух. С некоторым любопытством искал я глазами свежевырытую могилу. Вот она, среди многих, многих других могил… Мы были на месте, с гроба сняли черное покрывало. Я пребывал в своего рода полубреду. Мужчины уверенными движениями опустили гроб в яму. Я мельком глянул вниз, с неестественной четкостью отпечаталась в моем сознании эта картина. «Это твой последний взгляд, последнее прощание со спутницей жизни». Шатаясь, я побрел прочь. Лампенбоген придерживал меня под руку, все кланялись мне.

В этот момент кто-то отделился от ворот кладбища и подбежал к нам, смахивая рукавом пыль со своего цилиндра. Это оказался парикмахер. Он взял меня за руку и торжественно произнес: «В смерти субъект выходит на диагональ между пространством и временем, пусть это вас утешит!»

У стены слева я заметил фамильный склеп Блюменштихов. На кубе из белого мрамора — железный сфинкс в рыцарском шлеме с опущенным забралом. Я был рад, что все осталось позади и прошло гладко.

Потом я сел в экипаж Лампенборгена, и мы покатили на его виллу.

Конечно, со стороны Лампенбогена было очень любезно принять у себя такого несчастного, как я. Я, впрочем, готов был ехать с кем угодно; мне было все равно, куда меня везут.

Лампенбогены ведут себя так, как будто ничего не случилось; «ведь им безразлично, что моя жена умерла», — подумал я, когда служанка отворила мне дверь в столовую. Было шесть часов вечера. Госпожа докторша поздоровалась со мной еще раньше, когда мы приехали, и выразила свою надежду на то, что я буду чувствовать себя у них как дома и скоро забуду это «ужасное событие». «Да, ужасное событие», — машинально повторил я. «В жизни так много горя», — заметил Лампенбоген и положил на стол в выделенной мне комнате коробку сигар. Стараясь свыкнуться с мыслью, что отныне мне придется жить в другом доме, я немного привел себя в порядок и спустился в столовую. Если на улице было холодно и неуютно, то здесь — тепло, просторно и комфортно. Хозяйка дома, казалось, старалась угодить мне во всем. Тот недавний эпизод, вероятно, был обманом чувств, сегодня я совершенно спокойно смотрел ей в глаза; они у нее были миндалевидными, серо-зелеными и как будто все время что-то искали.