Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

М-маленький поганец…

А ведь я так и не придумал, какими словами буду извиняться перед Поппи Меринс (то есть на самом-то деле Леночкой) за то, что продержал её под замком лишних три часа.

Вот.

Я отпер последний замок, и тут дверь как бы взорвалась. Меня отбросило, девчонок расшвыряло, и на площадку вылетела обмотанная портьерой, зарёванная и в метёлку растрёпанная Леночка! Она набросилась на меня, молотя кулаками, завывая-рыдая, но при этом чётко произнося слова, которых няни-сиделицы-с-маленькими-детьми попросту не должны знать.

Как джентльмен я не видел другого выхода из положения: я её обнял. Портьера свалилась. Как вы уже, наверное, догадались, ничего, кроме самой Леночки, под портьерой не оказалось. Тем не менее я не дрогнул и продолжал прижимать её к себе, осторожно поглаживая по голове.

Это подействовало странно. Танька, которая держала тортик, со всего маху влепила этим тортиком в пол и со словами: «Подлец!», грохоча сапогами, замаршировала вниз по лестнице. Людка завизжала: «Я знала, что тебе нельзя доверять!» — и тоже смылась. А Томка меня просто убила. Скривила какую—то неимоверную рожу, зачем-то долго разглядывала Леночкин тыл, а под занавес объявила: «Теперь между нами всё кончено!»

То есть помочь мне в моём безвыходном положении никто не вызвался.

Для начала я попытался завести Леночку обратно в квартиру. Она упёрлась, я нажал, она стала отбиваться, а потом вдруг села на пол.

— Я сюда больше ни ногой, — уверенно заявила она.

И тут произошла первая счастливая случайность за весь этот кошмарный день. Этажом выше распахнулась дверь, послышались шаги. Леночка ойкнула и метнулась в прихожую. Я заскочил следом, благословляя знаменитую женскую непоследовательность.

В прихожей выяснилось следующее. Что таких сволочей надо топить в унитазе, кастрировать прямо в роддоме, травить, как тараканов, гонять голышом посреди пасеки и сажать на кол. Всё это я знал и был с Леночкой совершенно солидарен. А вот чего я не знал, того я не знал!..

За время моего отсутствия поганец: а) утопил Леночкину одежду в ванне, б) соблазнил саму Леночку, в) записал это мероприятие через веб-камеру прямиком на какой-то сайт, и г) объявил несчастной жертве, что теперь, если она не будет выполнять все-все-все его прихоти, сделает ролик открытым для общего доступа.

Теперь я его точно убью, понял я. Я буду убивать его долго, мучительно и неприглядно. А потом он у меня слижет тортик с площадки.

Я вошёл в его комнату медленно и дымно, как старинный броненосец. Он стоял, гордо распрямившись во весь свой метровый рост, в шортах задом наперед, и держал палец над клавиатурой. Он явно чувствовал себя хозяином положения. Он уже предвкушал своё торжество. Он мысленно перебирал открывающиеся перед ним перспективы. Он готовил уничтожающую меня речь, долженствующую доказать его несравненное интеллектуальное превосходство.

Поганец ещё не знал, что я оборвал сетевой кабель.

…Так что тортик он у меня всё-таки слизал!

Известно, что все большие неприятности начинаются с тихого пошкрябывания в дверь — как правило, часа в четыре ночи. Спокон веков так ведется: стучат в дверь, иногда — тараном. В нашем случае таран заменила простодушная трель дверного звонка. Произведённая нажатием на кнопку заскорузлым указательным пальцем с обгрызенным до основания чёрным ногтем.

Отец ещё не ложился, а я уже лёг, но читал — «Записки Бонапарта» так просто не закроешь. Звонок повторился, я слышал, как отец спросил «Кто?» Потом там завозились, и я пошёл смотреть.

Отец отбивался от грязно-белой многорукой гориллы, облапившей его со всех сторон и повторявшей шёпотом, от которого не то что какая-то там кровь застывала в жилах, а даже ток в проводах задумывался: а туда ли он идёт? (Это я к тому, что свет несколько раз мигнул):

— Это страшные люди… Это страшные люди… Они способны на всё!..

— Пан депутат? — отец, кажется, начал его узнавать.

— Т-с-с!.. — горилла в ужасе огляделась, но никого страшнее меня не увидела. — Не говорите ничего… вы меня не видели и не знаете… я буду ваш племянник из Саратова… тьфу, из Житомира…

— Фамилия вам будет Мышлаевский, — твердо сказал отец, отступил на шаг, оценил степень повреждения и показал: — Ванна — там, бурку — на пол. В ней ещё кто-нибудь живёт, кроме вас?

— Не знаю, — прошептал всё в том же ужасе Мышлаевский.

— Думаю, её надо сжечь, — отец посмотрел на меня. Я попятился.

— Сжечь, сжечь! — подхватил Мышлаевский. — Именно сжечь!

— И пепел развеять по ветру… — пробурчал я и пошёл одеваться.

(Перечитал и вижу: что-то из разговора я пропустил. Но что именно, не могу вспомнить. В общем, на будущее: я не ручаюсь за то, что описываю всё, что было. Я ручаюсь только, что не пишу того, чего не было.)

Когда я — через час! проклятая шкура шипела, обугливалась, коробилась и пыталась отползти, но гореть не желала, я извёл на нее две большие бутылки уайт-спирита, заготовленные для ремонта, — вернулся, отец и внезапный гость сидели на кухне. Гость был багров, наголо брит и невозможно пучеглаз. На нем был слишком маленький для него лиловый банный халат, из-под которого во все стороны торчали длинные узловатые ноги.

— Готово, — сказал я.

— Отлично, кадет, — сказал отец. — Теперь освежите пол — и отбой.

— «Собакам и нижним чинам…» — проворчал я. — Как геноцидом заниматься, так военный марш звучит, а как разговоры разговаривать — так Стёпа то и Стёпа сё, со Стёпой знаться стыд…

И пошёл, естественно, «освежать пол».

Пока я возил шваброй по паркету, проснулась маменька. То есть она, может быть, проснулась давно, но вышла только сейчас.

— Коля! — услышал я. — Почему ты мне не говоришь, что у нас гости?

— Это не гости, — мрачно сказал отец.

Колдун, однако. Как в воду глядел…

…В общем, оказалось, что ночной наш «не-гость» — один из тех, кто помогал отцу выручать «Девочку-Ирочку» (почему-то иначе её никто и не звал) в девяносто шестом на Южном берегу Крыма. С тех пор Девочка-Ирочка подросла и стала своим в доску парнем, а Лев Кимович Мышлаевский — будем уж называть его так, как велел отец, а вообще-то настоящей его фамилии я и не знаю, — так вот, он прошёл такой боевой путь, что теперь его разыскивало и американское ФБР, и украинские бандиты, и израильский «Шин-Бет», и немцы, и швейцарская прокуратура, и ирландцы, и чеченцы, и арабы, и крымские татары — в общем, имя им Легион. Да, и ещё Интерпол. Лев Кимович развернул какой-то феноменальный проект переустройства общества, развил бурную деятельность, сумел набрать совершенно немыслимые кредиты, но однажды по дороге на пляж потерял их все. И теперь вынужден скрываться, прибегая к мнимым смертям и коротким перебежкам по сильно пересечённой местности…

Отец несколько дней куда-то звонил, что-то выяснял — и наконец решил, что Льву действительно угрожает опасность и что просто так спрятать его невозможно нигде, нагонят и в Аргентине, и в Антарктиде. Тогда он ещё несколько дней думал. Я полагаю, то, что он решил сделать, придумалось ему сразу же, но отец сомневался и колебался. Потом рассказал мне. И я, идиот, эту мысль одобрил.

Значит, так: сейчас Льву Кимовичу сорок пять. И ещё сорок пять лет его не оставят в покое. Потом, может быть, и оставят, решат, что помер… А вот если ему станет восемнадцать, никто в здравом уме не заподозрит, что это тот же самый человек. Даже полный параноик не заподозрит. А если и заподозрит, так кто ж ему поверит?

Словом, прятать надо там, где никогда не станут искать.

О процедуре омоложения я знал. Отец рассказывал. И то, что это штука зверски муторная, я тоже знал. Отец рассказывал. Но даже по его рассказам я не мог до конца представить себе, что это такое: «ЗВЕРСКИ МУТОРНАЯ».

Отец рассказывал… Он всё-таки очень сдержанный человек.

Льву выделили комнатку, в которой раньше жил проглот. Проглота я вспоминал с нежностью. Милейшая скотинка… и убирать за ней не надо было…