Программист

Ладно, платить за работу не на своего кармана — такой вариант встречается. Но если плюс к этому сама работа не нужна тем, кто нанимал? Что сей сон означает? А ведь именно такой сон мне и снится наяву все последнее время. Одновременное ощущение, что, получая деньги от государства, я работаю а интересах какого-то частного дяди, и что сама моя работа, ее результаты этому дяде как-то ни к чему. И уже, как гарнир ко всему этому, не ощущение, а точное мое знание, что объективно программа моделирования — это действительно важный участок на фронте проникновения вычислительной техники в системы управления. Управления предприятием, министерством, любым многоцелевым, многоуровневым организмом.

Вот такой винегрет получается. Остается не доверять ощущениям, или подозревать невидимых дядей в размягчении мозгов, или… работать, уповая на самого выносливого и неприхотливого помощника — время. Первые два варианта, как любят элегантно выражаться математики, некорректны. По сути дела, это и не варианты, конечно, а липа. Остается третий. Работай, надейся и жди. Самое лучшее, что я могу сделать, — это оставаться на своем посту. Несмотря на всякие там шорохи и крадущиеся тени. Говоря без иносказаний, надо быстрее пустить программу, а там видно будет. Как поется в одной раскудрявой песенке: «А вдруг, а вдруг окажется, что все мне только кажется». Хорошо бы, чтобы оказалось именно так, но, честно говоря, маловероятно.

Пока я занимался этой бесполезной калькуляцией и сокращением неизвестных переменных, машина, на которой работал Сережа Акимов, заверещала на неестественно высоких тонах и, напоследок, коротко всхлипнув, остановилась. Загорелся красный сигнал: «Останов по команде». Это значит, что машина остановилась не из-за сбоя магнитной ленты, не из-за ошибки в программе, а специально по желанию программиста. Когда Акимов составлял программу, он заранее знал, что в том месте, на которое сейчас вышла машина, ему нужно будет проверить содержимое некоторых ячеек оперативной памяти и набить перфоленту с дополнительной информацией. Поэтому он и вставил на этом месте команду останова. Когда программа будет отлажена, эта команда, разумеется, будет выброшена. Но сейчас, дойдя до нее, машина терпеливо ждет, пока Акимов не сделает всего, что ему нужно, и снова не нажмет на кнопку «Пуск».

Сережа быстро высветил на пульте содержимое интересующих его ячеек и записал числа в блокнот. Из телетайпной доносилось потрескивание телеграфного аппарата. Там Гриша Ковальчук набивал на перфоленту новую информацию для Акимова, которому оставалось одно: спокойно ждать. Но… машинный зал ночью — это омут. Завораживающий и заговаривающий. И Сережа Акимов подходит ко мне и заговаривает со мной. Заговаривает, как заговаривается. Но мне не странно. Я знаю, что это у него пройдет. Из глубины ночи мы стремительно всплываем к утру. Реальная опасность кессонной болезни. Ее нужно заколдовать, заговорить. А Сережа — неплохой мастер по таким заговорам (хорошо с ним выходить в ночь). И он начинает:

— У научных теорий, как и у людей, бывает неврастения.

— Что, дергаться начинают? — вежливо осведомляюсь я.

— Нет. Они просто перестают отвечать на те вопросы, которые им задают. Для которых и сработаны. Зато на-гора выдается разная дребедень.

И что-то он говорит дальше. Что-то автоматически остроумное, какую-то гирлянду из словес развешивает над моими ушами. Но я уже не слушаю. Я все-таки возвращаюсь к его первому пробному шару, к научной теории, у которой, оказывается, свободно может случиться истощение нервной системы. Я хочу сказать Акимову, что, наверное, бывают случаи, когда абсолютно неважно, на те ли вопросы отвечает теория, отвечает ли она вообще на какие-нибудь вопросы или пребывает в слепоглухонемом остолбенении. Что иногда нужно только само наличие теории, а не ее содержание. А еще иногда в наличие ни к чему, а нужно только собираться создать эту теорию и всех подряд оповещать об этом благородном намерении с максимальной громкостью. Что-то похожее я и говорю Акимову. Но он слушает меня так же невнимательно, как и я его перед этим. Во-первых, Ковальчук уже принес из телетайпной нужную ему перфоленту (Ковальчук принес и тут же, не говоря худого слова, исчез за ЛПМами), и Сережа уже снова пустил свою машину. А во-вторых, по всему видать, что мои отвратительно нечеткие (нечеткие даже для меня самого) рассуждения непонятны ему.

Завел я Акимова не в ту степь. Не о том он хотел поговорить. И не так. Протер он поэтому очки (на них и так ни пылинки), прислушался к гудящей машине (хорошо гудит, уже свистеть начинает — скоро печать начнется) и пошел за ЛПМы будить спящего на невидимой отсюда койке оператора. Оператор, конечно, вообще спать не должен. Работать он должен, раз в ночную смену вышел. Ну раз программисты (это я и Акимов) сами со своими программами в ночь вышли, можно и отдохнуть. Чего же впустую около машины толкаться?

В начале смены оператор включил все устройства, спросил, не надо ли чего, да и пошел за ЛПМы на свою койку. Она у них, у операторов то есть, загодя припасена. Утром, конечно, убирается, а вечером при первой надобности появляется, как скатерть-самобранка. Любят операторы поспать, и правильно делают. Народ все молодой — девчонки и ребята лет по семнадцать-двадцать. Нехитрую премудрость операторскую усваивают с ходу. Так что если ночью идет не отладка, а счет (счет — это когда уже отлаженная, готовая программа работает), смотри себе в инструкцию и нажимай нужные кнопки — только и «делов». Если машина, конечно, не барахлит.

Ну а если отладка — то опять же, какой хороший программист доверит отладку операторам?

Мы с Сережей программисты хорошие. Все, конечно, познается в сравнении, но так считают наши руководители и так же считают наши подчиненные (а у нас уже есть и подчиненные). Почему бы нам не согласиться с таким единодушным мнением?

И вот как хорошие программисты мы сами выходим в ночь отлаживать свои программы.

Сейчас третий час ночи. У Акимова идет ровный кусок программы. Этот кусок будет идти больше часа.

Акимову делать в это время нечего. Он, конечно, посидел бы со мной и поболтал, но что-то я завел его не в ту степь. Сережа и пошел за ЛПМы. Этот час за его машиной вполне может посидеть и оператор, а он поваляется на койке, подремлет.

И вот из-за шкафов появляется оператор. Помятое, заспанное лицо. Здоровый сонный румянец. Это все тот же Гриша Ковальчук. Это «дневной человек». Вся его личная жизнь проходит только днем. Вечером — второй курс вечернего института. Ночью чаще всего — выход на машину. Да, остается еще утро. Не знаю, что он делает по утрам: я бы на его месте спал. Глядя сейчас на его лицо, нельзя не понять, как это прекрасно. К сожалению, на его месте я был одиннадцать лет назад. Да, да, о первой молодости нечего уже и говорить (а есть ли вторая и третья? — что-то не слышал). И если сам для себя, для Сережи и еще для трех человек — не больше — я Гена, Геныч и т. п., то для своей группы (а я — руководитель группы, должность такая есть) — Геннадий Александрович. Женская половина группы — а она несколько больше арифметической половины — пытается, конечно, перейти на «Гену» и даже «Геночку», И надо сказать, небезуспешно. В самом деле, зачем выговаривать длинное «Геннадий Александрович», когда речь идет об очередном предпраздничном сабантуе, о том, что мне пора жениться (а все они ужасно озабочены моим холостым положением), и тому подобных жизненно важных вещах.

Но уж зато когда речь идет о программах, о том, как медленно и плохо они составляются (а такие душеспасительные беседы, к сожалению, проводятся у нас достаточно часто, регулярно и интенсивно), словом, как только начинаешь говорить с женщинами о работе, они совершенно автоматически переходят на «Геннадия Александровича». Даже те из них, которые значительно старше меня.

«Дневной человек» Гриша Ковальчук садится за машину Акимова и деловито осматривает клавиатуру. Машина верещит на самых высоких нотах. Чем выше тон, тем ближе конец трансляции. Значит, вот-вот затарахтит печать. Гриша бдит. Хороший он парень. Правильный. Все делает вовремя, но ничего сверх этого. Сверх того, что ему прямо полагается делать. От других и этого не добьешься. А все-таки тоскливо смотреть на его упитанное лицо с аккуратными височками и аккуратным пробором. На безукоризненность стрелок на брюках и зеркало штиблет. Я смотрю на свои и вижу… Что же я вижу? Ничего в них нельзя увидеть, потому как мои туфли далеко не зеркало.