Беззумный Аддам

Кругом лежал туман. Серый, словно эмфиземный кашель. И хорошо — в таком тумане летучие соглядатаи особо не полетают. Хотя для самого Зеба не так уж хорошо — он теперь не будет видеть, куда идет. Впрочем, ему достаточно было следовать по дороге, вымощенной желтым кирпичом, минус кирпичи и минус Изумрудный город.

Возможных направлений было только два: на северо-восток в Норман-Уэллс по разрушенной дороге, заваленной валунами с ледника; или на юго-запад в Уайтхорс по холодным, туманным долинам меж горами. Оба пункта назначения лежали очень далеко, и если бы Зеб держал пари, он на себя точно не поставил бы. Но путь на Уайтхорс на Юконской стороне вливался в настоящую дорогу, по которой ездили моторизованные средства передвижения. Там больше шансов, что его кто-нибудь подвезет. Вообще шансов на что-нибудь. Или на что-нибудь совсем другое.

Он двинулся в туман, стараясь держаться усыпанной галькой низины. Будь он героем фильма, он бы сейчас растворился в белизне, и по ней пошли бы титры. Но с этим торопиться некуда — он еще живой. «Лови момент», — сказал он сам себе.

«Ты отвратительно несерьезно относишься к своему положению!» — возмутился он.

«Ой, заткнись, я это всю жизнь слышу», — ответил он.

Разговаривать с самим собой — плохой признак. Вслух — еще хуже. Впрочем, он пока не галлюцинирует; хотя откуда ему это знать?

Солнце растопило туман часов в одиннадцать; небо стало ярко-синим; подул ветер. С высоты за Зебом следили два ворона, время от времени пикируя, чтобы посмотреть на него поближе нахальными глазами. Они ждали, когда кто-нибудь начнет его есть и они смогут тоже урвать кусочек: вороны не слишком ловки и не могут нанести жертве первый удар, поэтому предпочитают охотиться вместе с охотниками. Он съел энергобатончик. Он дошел до ручья с разрушенным мостом и был вынужден решать, что лучше: изувеченные босые ноги или мокрые ботинки. Он выбрал ботинки, но сперва снял носки. Вода была очень х… холодная. «Вот х… холодная вода», — сказал Зеб, и это была чистая правда.

Тут ему снова пришлось решать, что лучше — опять надеть носки и намочить их, или идти дальше в ботинках на босу ногу, растравляя мозоль, которая у него уже была. Сами ботинки стремительно становились почти бесполезными.

— В общем, ты улавливаешь картину, — говорит он. — Я шел вперед и вперед. День напролет, под ветром и солнцем.

— И как далеко ты ушел? — спрашивает Тоби.

— А как это измерить? Там мили не считаются. Недостаточно далеко, это все, что я могу сказать. И у меня кончились припасы.

Ночь он провел, притулившись меж двух валунов и дрожа как осиновый лист, несмотря на два космических одеяла и костер из сухого тальника и карликовой березы, найденной у ручья.

К тому времени, как на небе зарозовел следующий закат, у Зеба уже не осталось никакой еды. Он перестал бояться медведей; наоборот, ему не терпелось встретить медведя, желательно пожирнее, и вонзить в него зубы. Ему снились мелкие шарики жира, кружащие в воздухе, как снежинки, или, точнее, градины; во сне они садились на тело Зеба, проникая во все щелочки и уголки, подпитывая. Мозг на сто процентов состоит из холестерина, и Зеб нуждался в подпитке, жаждал ее. Он мысленным взором видел собственные внутренности: ребра, а между ними пустота, полость, усаженная зубами. Если в такой жиропад высунуть язык, то воздух будет на вкус как куриный бульон.

В сумерках он увидел карибу. Зеб смотрел на карибу, а карибу — на Зеба. Слишком далеко, чтобы стрелять. Слишком быстро бегают, нет смысла гнаться. Они скользят по болотной топи, словно на лыжах.

Следующий день выдался солнечным и почти жарким; дальние предметы казались зыбкими по краям, как мираж. Был ли Зеб все еще голоден? Трудно сказать. Он чувствовал, как слова испаряются из него и сгорают на солнце. Скоро он останется бессловесным, а сможет ли он тогда думать? Нет и да, да и нет. Он сольется со всем остальным, со всем, что заполняет пространство, через которое он движется, и уже не будет стеклянной панели языка, чтобы отделить Зеба от не-Зеба. Не-Зеб просачивался в Зеба, обходя защитные сооружения, обтекая края, разъедая форму, врастая корешками в голову — как волосы растут, только наоборот. Скоро он зарастет совсем, сровняется со мхом. Ему нужно двигаться, не останавливаться, хранить свои очертания, определять себя через волну, которую гонит он сам, через след, оставляемый им в воздухе. Бодрствовать, быть начеку, прислушиваться к… к чему? К тому, что может напасть на него, остановить, сделать его мертвым.

У следующих развалин моста из низких кустов, окаймляющих речку, из воздуха сгустился медведь. Не было, и вдруг стал, и встал на задние лапы, застигнутый врасплох, предлагающий себя. Был ли рык, рев, вонь? Наверняка, но Зеб не помнит. Должно быть, он брызнул медведю в глаза спреем и застрелил в упор, но фотографических свидетельств не сохранилось.

Следующее, что он помнит, — как разделывал медвежью тушу, кромсая смешным ножичком. Руки по запястье в крови, а потом счастье, клад: мясо, мех. Два ворона держались на расстоянии, раскатывая «Р» и ожидая своей очереди; куски для него, потом ошметки для них.

«Не увлекайся», — сказал он сам себе, жуя и вспоминая, как опасно обожраться на пустой желудок, особенно такой жирной, сверхконцентрированной пищей. «Ешь понемножку». Голос доносился приглушенно, словно Зеб сам себе звонил по телефону из-под земли. Какой вкус был у этого мяса? Какая разница. Зеб съел сердце медведя — заговорит ли он теперь по-медвежьи?

Посмотрим на Зеба назавтра, или через день, или когда там он прошел полпути незнамо куда — хотя он по-прежнему верит, что шел куда-то. У него новая обувь — обмотки из медвежьей шкуры, мехом внутрь, перевязанные полосками кожи, как на комиксах про пещерных людей. У него меховой плащ, меховая шапка, и все это по совместительству работает как спальный мешок, хотя оно тяжелое и вонючее. Зеб тащит груз мяса и большой шмат сала. Будь у него время, он перетопил бы сало и размазал по телу, а так он просто закидывает его в себя кусками, словно заправляясь горючим. Это и есть горючее, и Зеб его расходует; он чувствует, как оно сгорает внутри и идет теплом по жилам.

«Прощай, забота», — распевает он. Вороны по-прежнему следуют за ним как тени. Теперь их четыре; он для них словно Гаммельнский крысолов. «Как ко мне на подоконник прилетела птица счастья», — поет он воронам. Его мать обожала подобный бодрый ритмичный ретромусор. И еще жизнерадостные религиозные гимны.

И вдруг вдали появился велосипедист. Он ехал навстречу Зебу по лежащему впереди относительно гладкому куску дороги. Какой-нибудь любитель приключений и горного туризма, сторчавшийся на эндорфинах. Такие время от времени появлялись в Уайтхорсе — пополняли запасы прибамбасов в магазинах для рыболовов и охотников и следовали дальше, в холмы, желая испытать себя на старинной трассе Канол. Они обычно доезжали до барака. Потом ехали обратно. Возвращались худей, жилистей и безумней, чем были. Иные рассказывали, как их похитили инопланетяне, иные — про говорящих лис, иные — про человеческие голоса, звучащие над тундрой в ночи. Или получеловеческие. Которые их куда-то манили.

Нет, велосипедистов двое. Один сильно отстал. Должно быть, размолвка влюбленных, предполагает Зеб. В нормальной ситуации они держались бы вместе.

Горные велосипеды — чрезвычайно полезная вещь. А уж седельные сумки и то, что в них может оказаться, — тем более.

Зеб прячется в кустах у ручья и ждет, чтобы первый велосипедист проехал мимо. Женщина, блондинка, бедра как у богини или орехокола из нержавеющей стали, облитые глянцевым эластиком велосипедного костюма. Глаза под обтекаемым шлемом сощурены навстречу ветру, узкие бровки над модными очками-консервами, защитой от ветра и солнца, убийственно хмурятся. Вот она уже удаляется, трюх-трюх по буфам, задница тугая, как силиконовая титька, а вот и ее парень едет, нарочно приотстал, мрачный, углы рта опущены. Он ее чем-то разозлил, и она его за это наказывает. Его гнетет несчастье, в котором Зеб может помочь.