Глория

— А был червяк червяком, — удовлетворенно сказал Артур.

Я ухмыльнулся.

Толстяк перевел взгляд на меня.

— Город знаешь? — в его глазах, скользила уверенность, что я не то, чтобы полный недоносок, а так, дебил.

— Знаю, — ответил я, глядя ему прямо в глаза.

— Знаешь, значит? — сказал он, растягивая свои толстые резиновые губы.

— Знаю.

— Как попасть на Мейфлауэр? — быстро спросил он.

— Северную или южную? — так же быстро спросил я.

В его глазах мелькнуло что-то похожее на костяшку на счётах — щёлк — в мою пользу.

— Южную.

— Через Старый Форт, Грешем-бульвар, вверх по Лесной три квартала и направо.

Щелк.

— Так, — он потер подбородок, — а в контору «Фабер и Фабер»?

— По Калифор-стрит налево, прямо по Селазар-авеню и направо по Вивендейл.

— А через Мейдок не ближе? — хитро прищуривает он свои заплывшие глазки.

Старый лис захотел меня одурачить, сам ведь прекрасно знает, что Мейдок отгорожен старой крепостной стеной метра в три высотой.

— Ближе, если у вас заимелись крылья, — брякаю я.

Скорость моего языка значительно опережает мою мыследеятельность, как сказал Чарли однажды. Видно, и он об этом помнит: с его стороны я ощущаю увесистый пинок в спину.

Толстяк хитро смотрит на меня и я понимаю две вещи: он не сердится на меня и что он не такой уж медлительный.

Артур делает мне страшное лицо и я говорю:

— Прошу прощения, дон Чезаре.

Дон задумчиво жует сигару, а затем поворачивается к Артуру:

— На язык он быстрый, посмотрим, какой он быстрый на деле.

Он поворачивается ко мне:

— Значит, я беру тебя, сынок. Соображаешь ты быстро, так что посмотрим.

«Посмотрим», я вижу, самое любимое слово здесь, во Фритауне.

— Жалованье сдельно, три дня на работе, четвертый выходной. Опоздал на пять минут — удерживаю из жалованья, опоздал на полчаса — можешь не приходить вообще. Двадцать пять процентов чаевых — мне. Завтра, в семь, чтоб был здесь, как штык. Всё, — весомо завершает он и к нему подбегает весь запыхавшийся, покрытый пылью, гонец в белой рубахе с тёмными пятнами пота на спине.

Артур делает мне знак и я говорю:

— Благодарю вас, дон Чезаре.

Он снисходительно машет мне сигарой, втолковывая что-то мальчишке с сумкой через плечо. Я изображаю что-то вроде поклона и Чарли говорит мне:

— Алекс, подожди нас в сторонке.

Я отхожу в сторонку и прислоняюсь к стене. Толстяк отпускает мальчишку и жестом подзывает к себе Артура и Чарли. Они о чем-то сосредоточенно говорят, потом Чарли протягивает дону листок бумаги, исписанный цифрами. Толстяк внимательно просматривает его, кивает и отдает листок Чарли, затем хлопает Артура по плечу, пожимает ему и Чарли руки и уходит в контору. Артур и Чарли спускаются вниз. Артур останавливается передо мной:

— Ну, что с тобой сделать? — говорит он. — Тут на месте убить или дома разделать на части?

Я молча ухмыляюсь, я понимаю, что он на меня не сердится.

— Я думал, старик его живьём сожрет, — говорит, обращаясь к Чарли.

Чарли улыбается и говорит:

— Он сегодня в настроении.

Артур дожит мне руку на плечо, ухмыляясь, оглядывает меня и говорит:

— «Если у вас крылья заимелись».

Мы смеемся и мне становится легко на душе. Артур смеется и его рука дрожит на моем плече. Отсмеявшись, Артур говорит мне:

— Ну ладно, балбес с крыльями, пошли домой.

— Пошли, — соглашаюсь я с ним.

Мы идём и Чарли негромко говорит Артуру:

— Надо бы ему обувь подобрать, а то сотрёт ноги до крови.

Мне приятно, что Чарли заботится обо мне и я беру его за руку, встряхиваю как следует и бросаюсь вперед с криком «Догоняй!» Я пробегаю несколько шагов, но они не дают мне уйти: Артур хватает меня поперек туловища забрасывает меня за спину, рыча от удовольствия. Чарли улыбается, глядя на нас и говорит:

— Вот балбесы, вот же разгильдяи.

Я повисаю на плече у Артура вниз головой и хохочу, как сумасшедший. Всё кажется таким прекрасным в это утро: безоблачное небо, блестящая вода бухты, крики чаек, режущих острыми крыльями воздух, скрип песка под ногами. Весь мир перевернут и мне интересно смотреть на всё вокруг. Ветер дует с моря, ветер уносит в небо пыль, закипая на дороге мелкими нестрашными смерчами, ветер обдувает мое разгоряченное лицо, ветер раздувает светлое внутри меня, ветер, свежий морской ветер. Мне хочется крикнуть изо всех сил: «Я — живой! Слышите?! Я — живой!!!»

Я встаю рано, торопливо завтракаю, заворачиваю в бумагу два куска хлеба, переложенные ломтиками сала, и бегу на работу. Утром все еще холодно, но я иду быстро и уже скоро мне становится тепло. В порту, перед конторой связи, выстроившись нестройным полукругом, стоит толпа гонцов. Все зевают, морщась от свежего ветра, дующего с океана. Все они перевязывают себя белыми лентами, только я один стою белой вороной. Раздается удар колокола и по высокой мачте над портовой управой взлетает черный шар.

— Семь часов, — негромко говорит стоящий рядом со мной высокий худой длинноногий парень.

На порог конторы выходит дон Чезаре. В правом кулаке у него зажата связка белых лент и цепь. Судя по всему, для меня. Его маленькие глазки шарят по толпе и я торопливо проталкиваюсь вперед. По толпе проносится негромкий гул. «Новенький», «свежая рыба», ухмыляются гонцы. Толстяк замечает меня и кивает.

— Хорошо! — разносится над нашими головами его громкий голос. — Получайте задание на сегодня.

Толстяк выкрикивает имена и каждый подходит к нему, на шее каждого защелкивается цепь, каждый получает связку бумажных листов и пакетов. Толпа редеет и через десять минут перед крыльцом не остается никого.

Я подхожу к нему последним. В его руке — цепь, на бляхе цифры — 99. Это мой номер. Дон Чезаре протягивает мне белые полоски материи, сумку, набитую пакетами и письмами, и говорит:

— Вперед, малыш. Город ждет...

Так начинается мой первый день на работе. Все остальные были похожи на него, как две капли воды. Это можно описать только одним словом — бег. Мы были похожи на лошадей, мы зарабатывали на хлеб ногами. Стратегия была простой — вначале выбирались адреса, наиболее удаленные от порта. Ты бежишь и твои легкие разрываются, как крылья взлетающей птицы, иногда ты не чувствуешь под собой ног, ты слышишь только свое прерывистое дыхание и сводящий с ума ритмичный стук собственного сердца. Ритм, заведенный раз и навсегда, подталкивает тебя шаг за шагом, иногда тебе кажется, что больше ничего нет, кроме монотонного звука бегущих по мостовой ног. Ты бежишь, легкие жалят сотни маленьких раскаленных иголок, в глазах темнеет и тебе кажется, что ты падаешь, падаешь, падаешь и это падение длится вечно, и называется это падение — бег. Но вот ты видишь нужный дом, ты стучишься в нужную дверь, протягиваешь то, что надо в ожидающие руки и стоишь на дрожащих, как в лихорадке, ногах и от собственного дыхания тебя бросает вперед и назад, как воздушный шар. Тебе протягивают деньги, иногда письмо или пакет, которые надо доставить, и ты снова бежишь и тебе кажется, что этому не будет конца.

Первые две недели я думал, что помру. Лис шутил: «Первые сто лет трудно, а потом привыкнешь». Мало-помалу я втянулся. Первое время ты не замечаешь ничего вокруг, ты занят только собой, своим дыханием и движением ног. Ты занят только тем, как бы удержаться на ногах и не более того. Но затем ты начинаешь замечать, что город вокруг тебя тоже полон движения, все куда-то торопятся, спешат по своим делам. Ты начинаешь ощущать себя частью этого неугомонного движения, тебя затягивает, как водоворот, ты становишься маленьким колесиком в огромных стенных часах, ты не знаешь, как влияешь на ход событий, но ты бежишь, цепляешься за другие колесики и шестеренки, и часы продолжают идти.

Только раз в день этот механизм распадается на составляющие, с половины первого до часу пополудни. Сиеста. Все конторы закрываются на перерыв и даже самый отъявленный скупердяй и скряга не станет заниматься делами в эти полчаса. Сиеста. Все кафе заполнены посетителями, официанты сбиваются с ног, разнося подносы с чаем и кофе, в воздухе разносится запах свежеиспеченных булочек, шипит на сковородах масло, обнимая белые пончики. Движение почти полностью прекращается.