Левая рука Бога

– Это по вашей части, – повел пухлой рукой Сенокосов.

– «Невод» вторгается в материи гораздо более тонкие, чем кванты и бозоны, – сказал профессор Серебряков. – Когда мы запускаем установку, проникаем в лабораторию коллективного бессознательного, вламываемся в подсознание человечества и вытаскиваем самые устойчивые психоформы, которые создавались там столетиями. Вы помните того феникса? Вижу, помните. Термоядерный реактор под нашими ногами в сравнении с этой установкой – гребная галера. И без оператора ничего не выйдет, без оператора «Невод» – просто километры проводов и тонны кристаллов. Оператор – наживка и рыбак одновременно…

– И как из этого следует, что вам нужны дети из полных семей?

– Прямым образом! Все силы ребенка в сиротском учреждении уходят на то, чтобы сохранить психическое здоровье. Чтобы сохраниться. Сиротство – предельно травматическое состояние, в нем невозможно комфортно существовать. Можно только выживать, и поверьте, никакие воспитатели, одежда и игрушки этого не изменят. Исключения только подтверждают правило. Только домашние дети способны развить «зону свободного мечтания». Это условное название, как вы понимаете. Активную область психики, которая позволяет им входить в контакт с н-полем. Проще говоря, они способны мечтать в полную силу, способны поверить в свой собственный вымысел.

– А гимнасии вам зачем?! – воскликнул Сенокосов. – Тестируйте детей из обычных школ, из них и будем рыбаков делать. Так нет же, вы продавили многотысячный проект вашей «Новой зари», со всеми этими виртуальными театрами и уроками свободных искусств. Вы вообще понимаете, что эти гимнасии – красная тряпка для любого порбовца? Они же в каждом нашем слове крамолу чуют! Представляете, под каким мы давлением работаем? Только по суджукскому гимнасию ПОРБ запустил с начала учебного года три открытые проверки и два закрытых расследования.

Олег Геннадьевич откинулся в кресле. Приказ общественного развития и благоустроения был для него давней занозой.

С тех пор как образование и культуру свели под одной крышей, объединили с управлением общественной безопасности ФСБ и создали ПОРБ, и запустилась в стране махина Великого просветления. Много силы порбовцы забрали, год от года все крепче стоят. Скоро вровень с Особым приказом встанут. Да и сейчас, говорят, их слово «волчье» на Сходе нет-нет, да и перевешивает. Еще бы – под ПОРБ нынче управления по делам церковным, и дальновидение с печатью, и сети умные, и голосовые. А кое-кто говорит, у ПОРБ теперь даже спецназ есть.

Научный двор пока под крылом у воевод живет, потому вольно и дышит. Но все меняется. Скоро выборы главы Схода, порбовцы своего голову, дьяка Милованного, рожу рыжую, пропихнуть постараются. Если чины узкоглазые его поддержат, быть Милованному выборным главой Схода Нового Российского Союза. Вот тогда порбовцы так развернутся, что чертям жарко станет.

– Великое просветление закончилось ничем, – сказал Гелий Ервандович. – И ничем иным закончиться не могло. Кроме изобретения нелепого, выморочного языка, у ПОРБ нет никаких реальных достижений. Да и это завоевание им приходится каждый день отстаивать. Знаете, сколько в прошлом году писателей, журналистов, учителей, блогеров получили тюремные сроки или исправительные работы по приговору Словесного надзора?

Сенокосов не знал.

– Почти десять тысяч! А оштрафовано больше миллиона человек, в среднем Словнадзор выдает две с четвертью квитанции каждую минуту. А знаете почему?

На риторические вопросы Сенокосов не отвечал.

– Потому что сама психическая реальность сопротивляется языку, которым ее пытаются описывать, – торжествующе сказал профессор. – Мы можем сколько угодно называть троллейбус возком, ноутбук – умником, а порт – приставом, язык помнит свои прежние формы. И стремится вернуться в них. Сумасшедшие, колоссальные ресурсы уходят в пустоту, в борьбу даже не с мельницами, а с ветром, который вращает их крылья. Ветер веет, где хочет, и борьба эта бессмысленна. ПОРБ надорвется и исчерпает силы народа в этой бесплодной борьбе. Потому что нельзя изменить реальность, изменяя слова, которые ее описывают. Такого рода магические акты перестали работать еще на заре человечества.

– Да, а вы полагаете, что знаете выход, – пробормотал Олег Геннадьевич. Не в первый раз они вели этот разговор, не в первый раз Гелий Ервандович излагал свое видение переустройства мира.

– И вы знаете, дорогой, и вы его знаете, – откликнулся профессор. – Вот он, выход, у вас в руках, эти дети, в которых мы старались разбудить прометеев огонь творчества. Когда установка заработает в полную силу, они войдут туда первыми и принесут нам зарю нового мира. Они действительно смогут представить новый мир, мир без изъяна!

– Это все гипотезы и мечтания, – вздохнул Сенокосов. – Может, принесут, а может, и нет. Создадут себе каждый по персональному раю… Вы же помните, как было с Лирой? Закуклилась в аутичном состоянии, и поди пойми, что она там видит.

– С Лирочкой очень досадная промашка вышла, – цокнул языком профессор. – Но все наши прошлые операторы – самородки, никого мы не готовили так, как этих детей.

Сенокосов утомленно откинулся в кресле. Спорить с сумасшедшими гениями – занятие для молодых и глупых. Ему это совершенно не нужно. Ему нужен результат.

– Хорошо, профессор, я понял. Значит, эти кандидатуры? – он еще раз взглянул на список. Пятнадцать детей. – Павел займется ими.

Гелий Ервандович обрадованно всплеснул руками, но тут же замер, услышав входящий сигнал. Взгляд у него стал отсутствующий, пустой.

– Да, Федя? Что Лагутенко? Опять Лагутенко?! А Цветков? Не хочет? Что значит – говорит, не поможет?! Я сейчас буду! Нет, не трогайте его, я сам! Да, транквилизаторы не помешают. Приготовьте. Наблюдайте, но не подходите!

– В чем дело?

– У Лагутенко нервный стресс, – Гелий Ервандович накинул пиджак, быстрым шагом двинулся к выходу. – Вы простите, потом договорим.

– Я с вами.

– Вы можете помешать, особенно в такой ситуации…

Олег Геннадьевич тяжело посмотрел и профессор смешался.

– Впрочем, как хотите.

– Так что именно случилось? – спросил Сенокосов, когда они шли по служебному коридору к научной зоне.

– Вчера мы закончили серию тестов. У меня была гипотеза… Я хотел помочь Андрею… в смысле Лагутенко, выйти из депрессии, он очень переживает из-за своих неудач, понимаете. Он боится, что его исключат из проекта…

«И правильно боится, – подумал Сенокосов. – До свиданья, пособие класса А, страховка и дворовая зарплата. И здравствуй, однушка в Купчино с двумя младшими братьями и отцом-алкоголиком. Я бы на его месте тоже боялся».

– Так вот, сегодня у него произошел рецидив.

Они вошли в научную зону, но, к облегчению Сенокосова, не стали спускаться вниз, к обширным залам «Невода». Лишний раз он предпочитал там не появляться, это место его пугало – что бы сам себе не говорил полковник, как бы иронично не оценивал работу Шизика. Этот черный, абсолютно безмолвный зал, в котором рождались тульпы…

Там можно было сойти с ума и не работая с «Неводом», а Сенокосову его мозги были дороги. Лагутенко еще крепкий, долго держался.

Треволатор поднял их по пологой шахте в жилую зону, в круглый холл, из которого веером расходились коридоры. Жилую зону отгрохали с избытком – аж на двадцать операторов, но сейчас в ней жили всего двое. Цветков и Лагутенко.

Их встретила глухая тишина. Потом Сенокосов услышал странный звук, из темноты коридора на них надвигалось нечто светящееся… Он всмотрелся, схватился за кобуру и сплюнул в сердцах.

Цокая копытами, мимо них деловито прошла белая коза со светящимися рогами. Глянула желтыми глазами, оценила визитеров, поняла, что взять с них нечего, и уцокала в другой коридор.

– Это что такое, мать вашу! – сдавленным голосом спросил Сенокосов. – Это что за зоопарк!

– Олег Геннадьевич, – развел руками профессор, – я вас умоляю, сейчас не время.

– А когда время?! – возмутился полковник. – Я вам говорил, чтобы Цветков ее убрал? Говорил?!