Даймон

кончались, умерли и их сыновья. Зато жива и здравствует третья жена, леди Абока, ныне ставшая главной. У неё три сына и четыре дочери. Именно из числа этих сыновей рундо назначит наследника. Судьба леди Ньямоаны в случае смерти мужа вполне очевидна: она и её дети будут убиты.

Сообщила она об этом с ледяным спокойствием. Лишь левая ладонь, лежавшая поверх колена, слегка дрогнула.

Сообразив, что все это рассказано не просто так, я хотел было призвать её к твёрдости, уговорить не отчаиваться, не падать духом и проч. Но внезапно показалось, что мне на ухо шепчет… Нет, Даймон был в отлучке, но мне и вправду почудилось…

С невозмутимостью, удивившей меня самого, я заметил, что Абока, её сыновья и родичи, конечно же, готовятся к будущей схватке. Учитывая их возможности, победа главной жены практически предопределена. Единственный шанс — выигрыш во времени. Абока не спешит, ожидая смерти мужа. Неожиданное развитие событий может стать для неё роковым.

Ещё не осознав до конца, что говорю, я добавил: в следующий раз рундо может не доверить леди Ньямоане такое большое войско. Если вообще, этот «следующий раз» случится.

Я умолк, с ужасом понимая,во что посмел вмешаться,какой совет решился дать. Текли секунды, прошла минута, другая, но леди Ньямоана молчала. Наконец, она улыбнулась и подняла с покрывала, нечто, принятое мною сперва за многоцветную морскую раковину. Но когда леди поднесла её к губам, я осознал ошибку. Это оказалась небольшая флейта-окарина, чем-то похожая на виденные мною перуанские инструменты. Леди вновь улыбнулась — одними уголками губ — и заиграла.

Я сидел молча, слушая музыку и глядя на женщину, чьим союзником я только что вызвался стать. Никто из нас не торопился — но и не сказал больше ни слова. Казалось, оба мы свершаем некий таинственный обряд. Кто ведает, может, так оно и было?

Этой ночью (Варфоломеевской!) наш лагерь по-прежнему полон бурной жизнью. Слышатся песни, громко бьют барабаны, ярко горят костры, отгоняя холод и тьму. Мои спутники уже спят, маленькая Викири пристроила головку на лохматом боку похрапывающего Чипри. Мбомо спит беззвучно, положив руку на цевьё мушкета. Куджур дремлет, прислонившись к чёрному стволу огромной старой акации.

Во что им всем обойдётся мой безумный порыв? Или я вновь кривлю душой, прячась за романтические словеса? Мой порыв не безумен, да и не порыв вовсе. О чем-то подобном я подумал сразу же, когда решил идти в поход. Мне, одиночке, хворому немолодому европейцу с несколькими тюками коленкора, не добраться до цели, более того, не выжить. Теперь же я не просто в «танке», но и, следуя завету моего Даймона, приближаюсь к тому, чтобы командовать целой «танковой» колонной. Отчего бы, собственно, и нет? Мой друг доктор Ливингстон, борец за мир, дружбу и отмену рабства, меня бы, конечно, не одобрил…

Мой друг доктор Ливингстон, если верить Даймону, умрёт от дизентерии и полного истощения 1 мая 1873 года на берегу неведомого озера — брошенный всеми, и Богом и людьми. Его прах