Роза ветров (сборник)

Во что они еще верят, кроме того, что овощи следует выращивать исключительно на органике, я понятия не имею. Похоже, этот гуру Джайя Джайя Джайя стремился создать некую более энергичную и требовательную религию, но люди ведь способны верить во что угодно. Вот я, например, верю в Эдну, черт меня побери совсем!

Отца на прошлой неделе опять в город занесло. Он там поболтался немного, проверил, не сдвинулась ли гряда снова к востоку, потом снова сел за руль своего старого «Форда» и погнал к Юджину, а после него по шоссе, идущему вдоль берега реки Маккензи, вернулся к себе на ранчо. Сказал, что с удовольствием бы остался, но Чарли Ичеверриа без него наверняка в какую-нибудь беду попадет, так что лучше ему тут не задерживаться. Да просто он не любит больше одного-двух дней проводить вдали от своего драгоценного ранчо. И всегда очень переживает, если мы сваливаемся ему как снег на голову, когда едем на побережье.

Я знаю, он мечтает, чтобы и я туда с ним уехал. И, наверное, мне следует это сделать. Следует жить с ним вместе. А с мамой я мог бы видеться всякий раз, когда Итер на старом месте окажется. Дело не в этом. Просто я должен сперва разобраться, чего я хочу, чем мне действительно стоит заниматься. Наверное, стоило бы поступить в колледж и выбраться из этого городишки. Навсегда уехать отсюда.

Не думаю, что Грейси хоть раз по-настоящему меня заметила. Я же не делаю ничего такого, что она могла бы заметить. И грузовик я не вожу.

А надо бы научиться. Если б я водил грузовик, она бы меня заметила. Я мог бы въезжать в Итер со стороны хайвея 1–5 или 84-го шоссе, это все равно. Тем же путем, каким приезжал сюда тот дерьмец, по которому она просто с ума сходила. Он обычно заходил в «Севен-Илевен» и все время называл меня «парень». Эй, парень, дай-ка мне сдачу четвертаками! А она в это время сидела в кабине его грузовика с восемнадцатью колесами и упражнялась в переключении скоростей. В магазин она никогда не заходила. Даже в дверь не заглядывала. И мне все казалось, что она, наверное, так и сидит там, в этой кабине, вообще без штанов. Прямо голой задницей на сиденье. Не знаю, почему мне так казалось. Может, и впрямь сидела.

Не хочу я ни на этом проклятом вонючем грузовичке ездить, ни откармливать бычков в этой богом проклятой пустыне, ни продавать дурацкие «Хостес Твинкиз» сумасшедшим бабам с волосами, выкрашенными в пурпурный цвет. Мне бы надо в колледж поступить. И чему-нибудь научиться. И ездить на спортивных автомобилях. «Миата», например, подойдет. Неужели я всю жизнь буду продавать всякую дрянь этим подонкам? Нет, надо отсюда куда-нибудь подальше убираться!

Однажды мне приснилось, что луна бумажная, а я взял да и поджег ее спичкой. И она вспыхнула, точно газетный лист, и ее горящие куски стали падать прямо на крыши. А мама выбежала из магазина и говорит: «Чтоб это потушить, целый океан понадобится!» И тут я проснулся. И услышал шум океанских волн там, где раньше были поросшие полынью холмы.

Мне бы очень хотелось заставить отца мной гордиться — но только не на ранчо. Хотя именно там-то он и живет. И он ведь никогда не попросит меня туда переехать. Понимает, что я не могу. Хотя, наверное, мне бы следовало это сделать.

Ох, как же мои дети тянут из меня душу! Вот так они и молоко у меня из груди тянули. Иногда мне хочется крикнуть: «Хватит! У меня больше ни капли не осталось! Вы уже давно всю меня досуха выпили!» Бедный, милый, глупый Арчи, как же мне ему помочь? Отец-то его обрел ту пустыню, какая ему нужна. А у Арчи пока что есть только крохотный оазис, который он боится покинуть.

Мне снилось, что луна стала бумажной. Арчи вышел из дома с коробкой спичек и попытался ее поджечь, а я испугалась и убежала в море.

Ади вышел из моря. В то утро на песке не было больше ничьих следов, кроме его собственных, и цепочка их вела ко мне прямо от линии прибоя. В последнее время я что-то все о мужчинах думаю. Я все Думаю о Нидлесе. Не знаю уж почему. Наверное, потому, что я никогда не выходила за него замуж. А насчет некоторых мужиков я так и не могу толком понять, с какой это стати я вообще за них вышла. Ведь никакого смысла в этом не было. Кому, например, могло прийти в голову, что я когда-нибудь стану спать с Томом Сунном? Но разве я могла отвечать ему «нет», видя, как сильно ему это нужно? У него же просто молния на штанах расходилась, стоило ему меня на той стороне улицы увидеть! Спать с ним — все равно что в горной пещере. Темно, неудобно, неуютно, какое-то эхо не умолкает, и медведи где-то там, в глубине. И чьи-то кости вокруг. Зато всегда горит костер. Истинная душа Тома — это и есть тот горящий костер, только сам он этого никогда не поймет. Он не подбрасывает в этот костер топлива, гасит его влажной золой, а сам притворяется пещерой, в которой и прячется — сидит себе на холодной земле да кости грызет. Женские косточки.

А Молли — та горящая ветка, которую я успела выхватить из его костра. Я скучаю по Молли. В следующий раз, когда мы снова окажемся на востоке, я непременно поеду в Пендлтон и повидаюсь с ней и внучатами. Сама-то она сюда не приедет. Никогда ей не нравилось, что Итер туда-сюда бродит. Она любит жить на одном месте. Говорит, что если все вокруг без конца будет двигаться, дети могут испугаться. Ее-то небось это не пугало? И никакого особого вреда ей не принесло. Во всяком случае, я ничего такого не заметила. Просто ее Эрик не любит таких вещей. Эрик вообще — сноб. Работает в тюрьме клерком. Господи, что за работа! Выходить каждый вечер из здания, в котором другие люди взаперти сидят. Интересно, они там цепями с металлическим шаром на конце еще пользуются? С таким не сбежишь — сразу утопит, только попробуй речку переплыть.

Хотелось бы все-таки знать, откуда Ади сюда приплыл? Из дальних морей, наверное. Однажды он сказал, что он — грек, а в другой раз — что плавал на австралийском судне, а потом — что жил на Филиппинах, на таком островке, где люди говорят на языке, какого больше нигде в мире не сыщешь; а как-то он признался, что родился прямо в лодке, в открытом море. И все, что он говорил, вполне могло быть правдой. А может, и нет. Наверное, и Арчи следовало бы в море уплыть. Поступить на флот или в береговую охрану. Хотя нет, он же там просто утонет.

А вот Тэд знает, что никогда не утонет. Он — сын Ади, он в воде даже дышать может, по-моему. Хотелось бы мне знать, где сейчас Тэд. И это незнание тоже тянет мне душу; незнание того, где твой ребенок, — это такая бесконечная тянущая боль, которую в итоге перестаешь замечать, потому что она никогда не проходит, но иногда заставляет тебя вдруг резко изменить направление, и тогда оказывается, что ты стоишь и смотришь совсем в другую сторону, словно на ходу случайно зацепился за колючую ежевику или тебя отливом на берег вынесло. Наверное, именно так луна управляет приливами и отливами.

Я все думаю и думаю об Арчи, все думаю и думаю о Нидлесе. С тех самых пор, как заметила, что Нидлес на Сул смотрит. Я знаю, что это такое; это — как тот другой сон, который мне снился. Вскоре после того сна, о бумажной луне и Арчи. Мне снилось что-то такое, неуловимое, о том, что я нахожусь на каком-то длинном-предлинном пляже и вроде бы меня на этот пляж волной выбросило. Да, именно так: меня выбросило на берег, я лежала и не могла пошевелиться. Я высыхала на солнце и не могла снова вернуться в воду. Потом я увидела, как с дальнего конца пляжа ко мне кто-то идет. И прямо перед ним на песке появляются его следы — раньше, чем он на песок наступит. И стоило ему ступить в такой отпечаток собственной ноги, как этот след тут же исчезал, не успеет он и ногу поднять. Он продолжал идти прямо ко мне, и я понимала: если он до меня доберется, я смогу вернуться в воду и все будет хорошо. Когда он подошел совсем близко, я увидела, что это он, Нидлес. Вот до чего странный сон!

Если Арчи уйдет в море, он непременно утонет. Он человек сухопутный, как и его отец.

Теперь Сул. Ну, Сул-то у нас — дочка Тоби Уокера. Она это знает. Она сама мне как-то об этом сказала, хотя я ей ни слова не говорила. Сул идет своим путем. Знает ли Тоби о том, что Сул его дочь? Не думаю. У нее мои глаза и волосы. Кроме того, в этом, возможно, и кое-кто другой замешан. И потом, мне всегда казалось, что не стоит говорить мужчине о таких вещах, пока он сам не спросит. А Тоби не спрашивал — напридумывал себе черт знает что, вот и не спрашивал. Но я-то знала, в какую ночь, в какой именно момент она была зачата. Я чувствовала, как это дитя впрыгнуло в меня, как выпрыгивает из воды рыбка в море, как лосось, поднимаясь по реке на нерест, подпрыгивает на каменистых порогах, сверкая на солнце. Тоби как-то сказал мне, что не может иметь детей. «Ни у одной женщины от меня детей не рождалось», — сказал он и посмотрел так печально. В ту ночь он уже почти рассказал мне, откуда он родом. Но я вопросов не задавала. Возможно, просто считала, что у меня-то всего одна жизнь и никакой возможности, никакой свободы бродить по каким-то потаенным местам. Так или иначе, я сказала ему, что это не имеет значения, потому что, если мне захочется, я могу зачать ребенка, всего лишь подумав об этом. И, насколько я знаю, именно так и случилось. Я придумала Сул, и она вышла из меня, красная, как лосось, быстрая и сверкающая. Она — самое прекрасное мое дитя, самая прекрасная на свете девушка, женщина. И зачем только она хочет остаться тут, в Итере? Чтобы стать старой девой, учительницей, как Эмма? Или работать на бензоколонке? Или в полиции служить? Или у нас в магазине? С кем она может здесь познакомиться? Что ж, Господь знает, я-то здесь повстречала немало мужчин. «А мне нравится! — говорит она. — Мне нравится не знать, где я проснусь утром». Она очень на меня похожа. А душу все-таки тянет по-прежнему, остается в ней эта сухая тоска. Ох, наверное, у меня слишком много детей! И я верчусь туда-сюда, точно стрелка компаса, на котором север обозначают сорок точек сразу. А в итоге все-таки иду в одном и том же направлении. Стараясь ставить ноги в собственные следы, которые тут же у меня за спиной исчезают. С гор-то спуск долгий. И ноги у меня болят.