Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

Зубчатые силуэты елей проступили там, где была башня. Брюс вздохнул и сел на землю. У него пошла кровь носом.

– Готово, Яков Вилимович…

–:обуза вам…

– Зачем ты так говоришь, неправда это.

– :помочь: нет, как: падаль…

Он опять упал и потерял сознание.

Коломиец не мог идти сам, нога стремительно опухала, чернела; его вели под руки Тигран и Василий. Вертолет возвращался. Сесть он все равно не мог, надо было куда-то выбираться из хворостяного леса. На крышу Коломийцу не забраться, кожа на руках полопалась, под ногтями кровь – и это уже не говоря о Брюсе…

– Да что мы мудрим, – сказал Василий, – вон же машина, поехали до берега…

Так они и сделали.

Вертолет прошел над ними низко и скрылся. Плиты дороги уложены были неровно, машину ритмично било – как на старых железных дорогах. Паровоз с медным орлом на груди, желтые и голубые вагоны, красный вокзал: запах угля и дегтя: узкий перрон, носильщики в зеленых тужурках: Царское Село…

Дорога. Река.

Вертолет ждал их. Илья сидел на ступеньке трапа. Увидев машину, встал, побежал навстречу. Потом оглядел всех, ничего не сказал и побрел обратно, сгорбившись…

Шестое чувство. (Подмосковье, 1948, август)

Он спускался по лестнице в халате, зеленом с золотом. Пистолетик-пукалка плясал в руке.

– Кто здесь? Почему?.. – голос сорвался.

Я встал.

– Жданов Андрей Александрович?

– Кто вы и что вам нужно?

– Вы арестованы.

Тысячу раз я видел эту сцену почти наяву, и вот сейчас, когда все свершалось, чувств я никаких не испытывал. Разве что гадливость.

– Предъявите ордер, – сказал он сипло.

– Ордер? Мне не нужен ордер. Неужели вы меня не узнаете?

– Без ордера… Горюнов!

– Можете не кричать, мы здесь одни. Охрана отдыхает. Да положите вы свой пистолет, он вам мешает думать.

Он удивленно посмотрел на дамский «вальтер» у себя в руке и сунул его в карман.

– Пойдемте в машину, – сказал я. – Руки примите за спину.

– Кто вы? – еще раз спросил он.

– Когда-то мое имя было известно каждому культурному русскому человеку, – со вздохом сказал я. – Правда, с тех пор произошло немало прискорбных событий.

– Какой-то эмигрант…– судорожно пробормотал он. – Что? Война? Десант?

Москва захвачена?

– Все проще, – сказал я. – Создана Особая тройка: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святый. Мне поручено препроводить вас…

– Ордер! Без ордера не имеете права… Я требую понятых! Я буду звонить товарищу Сталину!

– Что он тут вопит? – сказал, входя, Великий.

– Ордер требует, mon prince.

– Семен Павлович?! – изумился Жданов. – Что вы здесь?..

– Справляю обязанности, – сказал Великий. – Какая же экзекуция без медикуса?

– Экзекуция? К-казнь? – Жданов покачнулся и начал закатывать глазки.

– Стоять! – тихо сказал я, и Жданов замер.

– Смотри, Колька, если он мне машину обдрищет – сам убирать будешь, – сказал Великий.

– Не обдрищет, – уверил я его. – Вы же постараетесь удержаться, Андрей Александрович?

Он покорно кивнул.

И – потащился к двери.

Он окончательно уверился, что произошел какой-то дворцовый переворот, или же сват его просто решил позабавиться…

А если так – то это может быть и не до смерти. Попугают, а потом будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево… или даже в машине скажут: шутили, мол…

Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный мальчик из сказки. Что-то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться. Великий дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за сердце, толстяк вылетел на крыльцо.

Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.

– Мерзавцы…– просипел Жданов.

– Что ж вы хотите, сударик мой? – отозвался Великий. – Псы.

Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически осмотрел нашего пленника.

– Вот этот, что ли?

– Этот, Филя, – сказал я. – Можешь себе представить – именно этот.

Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний, – и сел за руль.

– Куда вы меня везете? – спросил Жданов.

– Да вот, сударик мой, – сказал Великий, – такая незадача вышла: поспорили мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему – врешь, брат Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына да и посмотреть…

– Вредитель…– ахнул Жданов. – Так вы тут все – вредители!

– Шутки в сторону, – сказал я. – Вы, сударь, погубили мою мать, жену и дочь.

Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в лес.

– Понял, командир.

Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли почесаться.

– Это он уже белых вшей с себя обирает, – сказал Филипп, глядя в зеркальце.

– А композиторов-то за что? – добавил я. – Допустим, мне музыка тоже кажется сумбуром – но это моя беда, а не их вина.

– Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, – сказал Великий. «Оппель-адмирал» закачался по лесной дорожке.

– Гумилев? – сумел-таки выговорить Жданов. – Но вас же ликвидировали…

– Знаете, – сказал я, – не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения живучи.

– Вот здесь, – сказал Филипп.

Полянка была маленькой – как раз развернуться машине. Трава в свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.

Посредине полянки темнело кострище.

Я вышел и выпустил Жданова.

– Могу разоблачить бериевский заговор, – быстро сказал он.

– Чиню, паяю, примуса починяю, – в тон ему сказал Великий. – Видали мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.

Филипп молча достал из кобуры «лахти», дослал патрон.

– Встаньте, пожалуйста, вон туда, – показал я.

Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.

– Почему – меня? – закричал он шепотом. – Почему именно меня? Я что, самый главный? Как мне велели, так и… Я мог? Что я мог? А главное – ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!

Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на мой взгляд – самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами преступления – иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше – а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики…

– На колени, – сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый целовать наши сапоги. – Именем пославших меня, живых и мертвых, объявляю тебя, Жданов Андрей Александрович, извергом рода человеческого. Да будешь ты казнен смертью. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Привести в исполнение немедленно.

– Семью не трогайте, – сказал Жданов. – Пожалуйста, только семью не…

Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от табака указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.

Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.

Тело повалилось беззвучно и мягко.

– Все-таки, сударик мой, обосрался, – недовольно сказал Великий.

Он присел над телом, потрогал пульс.

– Готов, – резюмировал он. – И теперь, господа, я попрошу вас заняться чем-либо посторонним…

Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых вудуистских экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.

– Вот так-то, брат Филипп, – сказал я, закуривая. – Сбылась мечта идиота.