Безвременье

— Вот бы раньше вам, да столько ума.

— Поедемте на Камень.

— Куда?

Это полностью, подумал Пров, в ее манере: притворяться, что она ничего не понимает. И повторялось это при их прошлых, в каком-то другом мире, встречах каждый раз.

— На речку, тут неподалеку. Где мы с вами встречали и провожали закаты и восходы. Наше любимое место. Поговорим спокойно, там нам никто не помешает. Я возьму у Мара мотоцикл, тряхну стариной.

— Неужели вы думаете, что я поеду с вами?

— Я почти уверен. И я полностью уверен, что вы — продолжение той женщины из Усть-Тыма, а я — продолжение того мужчины из Тымска. Когда-то мы не поладили и остались одиночками на всю жизнь.

— С незнакомым мужчиной... на мотоцикле. Что скажут люди?

— Вот-вот. Всегда вы жили в страхе перед людьми и канонами церкви. В этом, можно сказать, и состоит драма вашей жизни. Вместо того, чтобы отдаться влечению судьбы, ниспосланной Богом...

— Да вам ли говорить о Боге! Вот вы жили без канонов. И каков итог?

— Так мы едем или нет? Я бы хотел допеть свой романс до конца.

— Очень стыдно, но, пожалуй, поеду. Чтобы все стало ясно. Я пока что не верю, что вы — это ты.

Они вернулись к дому, Галина Вонифатьевна юркнула в калитку, оставив Прова на улице, а когда вышла снова, на ней был легкий вязаный жакет — поверх тонкой блузки и узкая юбка чуть выше колен.

— Вы можете объяснить, как я поеду на мотоцикле в таком виде?

— Вам же не впервой. Сядете боком, ноги на багажник и держитесь за меня.

Он все время боялся, что она передумает.

Это было километрах в четырех от деревни. Речка Смолокуровка петляла здесь между высоких холмов, поросших соснами и кедрами. В крутой излучине реки, огражденной с противоположного берега разломом скальных пород, на котором, словно в карауле, стояли высокие кедры, на небольшом мыске и покоился тот самый валун, называемый "Камнем". Прозрачная чистая вода ласково журчала, преодолевая каменистую отмель. Все здесь было по-прежнему, и время, казалось, обошло это место стороной. Вечернее багровое солнце садилось на вершины крутой гривы, и прохладная тень крутояра уже достигла камня.

— Я не ошибся? — дрогнувшим голосом спросил Пров.

Она стояла перед ним напряженная, как натянутая струна, и все слова были излишни, потерялись где-то перед красотой этой минуты. Темный склон, темная лежащая тень от него, темные широко открытые глаза Галины Вонифатьевны исключали всякое объяснение. Он привлек ее к себе. И все заныло в нем от близости ее тела. Она притворно отстранялась, прятала губы, но он поймал их, единственные и желанные, каких не встречал с тех пор ни у одной женщины мира. Знакомый и давно забытый аромат ее волос будоражил кровь, в поцелуях она разгоралась, как вечерняя заря, или это багровый отсвет солнца пылал румянцем на ее щеках. Слабая борьба служила ей как бы оправданием самой себя, сопротивлением греху, и он уже ласкал ее обнаженные груди. Тут он понял, для чего ей понадобилась крепкая узкая юбка без единой застежки. Ее стремительные руки перекрывали ему дальнейший путь, и в конце концов он сломался сам по себе и лежал теперь на песке, опустошенный борьбой и каким-то диким, звериным успокоением.

— Боже мой, что я скажу маме? Я такая растрепанная.

— Все то же: что скажет мама, что скажет Бог?

Она была рядом, он еще не надышался ею, да, вероятно, не надышался бы никогда, и этот вечер был ему бесконечно дорог.

— Не волнуйся, это не повторится. Но я узнала, что ты есть ты.

Эти слова прозвучали убийственно для него после вспыхнувших с такой силой надежд, и он знал, что это не пустые слова, не просто игра, и за ними что-то кроется, но не стал затевать дальнейшего разговора из-за боязни спугнуть свое счастье.

— А теперь поехали, мама будет беспокоиться. Темнеет.

Подсвеченные закатным солнцем, легкие облака вспыхивали над лесом последним застенчивым румянцем.

Пров сидел в сторожке при свете керосиновой лампы. Какая-то зачитанная, без обложки, книжонка попала ему в руки. Пров раскрыл книгу и прочитал: "Один, воззрев на женскую красоту, прославил при сем Творца и от единого взора погрузился в любовь Божию и в источник слез. И чудно было видеть, — что для другого послужило бы рвом гибели, то для него сверхъестественно стало венцом".

Пришел Мар, неумело перекрестился на образа.

— В деревню сегодня никто не приезжал, — сказал он.

— И что это значит?

— Никто не знает.

— Но и узнавать не захочет, — сказал Пров. — Перекрестится чаркой...

— Не надо, Пров, Не суди их строго.

— Мне это ни к чему. Ладно, давай спать. Утром что-нибудь сообразим.

Пров долго не мог уснуть, Чудились ему далекие раскаты грома, но небо было чисто и сверкало чужими звездами.

84.

Утром Мар вышел готовить мотоцикл к поездке, тетя Дуся отлучилась куда-то по хозяйству, а Пров еще допивал свой чай. В комнату вошла Галина Вонифатьевна и было в лице ее что-то такое, от чего Прову сразу стало не по себе. Какое-то предчувствие беды возникло в нем и он встревоженною спросил:

— Что-нибудь не так? Мы здесь лишние?

— Я очень жалею, что согласилась вчера ехать с тобой на Камень. Я просто места себе не нахожу.

"На "ты" хотя бы", — подумал Пров.

— А в чем дело? Ведь ничего такого... и не было.

— Я потеряла свой крестик. Нет, ты только подумай: крестик, который еще в детстве надела на меня мама. Это вообразить себе невозможно! Ты содрал его с меня, медведь нечесаный.

"Нечесаный медведь" ему чем-то понравился.

— Хорошая примета, — улыбнулся он, всем видом показывая, что не собирается делать из этого трагедию. — К изменению в жизни... Успокойся, поедем вместе и поищем там, у Камня, никуда он не денется.

— Я не знаю, что с тобой сделаю, если ты его не найдешь! Я возьму с собой сито просеивать песок.

— У меня тут небольшое дельце, думаю, часа на два. А потом и покатим.

— Буду ждать.

Вздорную, хотя и лестную для него мысль, что она ищет предлог для свидания, он сразу же отбросил.

Мар согласился подвезти его до кузни, но участвовать в истирании браслета категорически отказался. Нашли в скорости и кузнеца, именуемого Володей — божьим человеком, по прозвищу Корень, на вид неказистого и приземистого. Однако, когда он пожал Прову руку, тому показалось, что она побывала в тисках. В закопченной и заваленной железяками кузне приступили к древнему точилу, наподобие жернова, приводимому в движение кривой рукояткой. Под браслет удалось подсунуть пластинку, поставили медную перемычку на случай разъединения частей, в короб под точилом налили воды для охлаждения.

Володя, ни секунды не сомневаясь в нужности и важности задуманного дела, начал крутить ручку с удовольствием самозабвения, и где-то после часа трения на браслете появились едва заметные риски. Ни в малой степени это не обескуражило божьего человека и, восторгаясь качеству стали, тем паче и протяжению труда, он продолжал крутить. Мар, прикрывающий свое запястье платком, плюнул и уехал искать бензин по деревне, а вернулся только после обеда и слегка "поддатый", заявив, что заправил мотоцикл самогоном-первачом совершенно забесплатно, и теперь мотор тянет хуже, но мягче. На браслете к тому времени появилась-таки небольшая ущербина. Корень, казалось, только входил в настоящую силу. Мар выругался неприлично, сказал, что его пригласили на рыбалку, и снова уехал. По всему было видно, он становился своим человеком в деревне.

Корень, словно заведенный, крутил и крутил, и тогда Пров понял, почему к Володькиному имени прибавляют "божий человек". Такого труда никто бы не выдержал. Под вечер, когда снова приехал Мар, еще более "поддатый", но без рыбы, браслет лежал на наковальне, а Корень вытирал первый пот. Все трое сопереживающе взирали на концентрат человеческих мыслищ и умелостей: Корень в сладкой истоме от завершенной работы; Мар с тихой грустью и завистью, что не способен на такое; Пров в осознании праздника свободы.