— Но ведь это было приятно тогда, — сказал Миша, выпивая напиток. — Зачем мне путать разные реальности. Женщинам — женское, мужчинам — мужское. Я не могу с тобой согласиться, хотя уважаю твою страсть и очень польщен.
— Да, но ведь это извращение! Если бы ты был женщиной сейчас, то все было бы нормально и неинтересно; но ты сейчас мужчина, а это уже — извращение, это запрещено, это прекрасно; это наказывается тюрьмой и является восстанием против природных законов; неужели ты устоишь, неужели ты сможешь устоять передо мной; смотри же, смотри, смотри…
Дима вскочил, снял свои штаны и трусы и продемонстрировал большой толстый половой член, висящий между ног.
— Ну и что… — задумчиво сказал Миша.
— Ведь это же тайна! — воскликнул Дима, подходя и обнимая Мишу,
— Я… — начал Миша, но тут же замолчал, поскольку крепкий поцелуй прервал его фразу, и ему пришлось подчиниться этой страсти, этой похоти и этой силе.
Дима губами тронул его губы, которые раскрылись, словно жаждущая блудного сына родная дверь; и нутро их лиц перемешалось, почти растворяясь в объединении; и гениальное физиологическое равенство, присущее их телам, в отличие от обычных любовников, шагающих по улицам, взявшись за ручки, придало этому действию подлинную детскую невинность и очаровательный запретный восторг! Дима целовал Мишу бешено, словно делал искусственное дыхание; его член медленно эректировал, как постепенно насыщающаяся пиявка, поставленная измученному больному; и наконец, когда рука его сжала талию любимого им существа, Миша вдруг резко отодвинулся, вытер губы и сказал, тяжело дыша:
— Нет, не могу. Не знаю, прости меня. Я не могу, это моя слабость. У меня нет аргументов.
Дима понимающе кивнул, надел трусы и штаны.
— Ничего, милый, — ласково проговорил он. — Ты станешь моим постепенно. Я добьюсь тебя! И даже хорошо, что этого сейчас не случилось. Спи спокойно, любовь!
Он взял свой стакан, сделал маленький глоток и вышел вон, закрыв за собой дверь. Миша Оно выключил свет, разделся и лег в постель.
Он лежал в темноте и думал о высшем. Высшее было прямо в нем, исчезая и рождаясь при каждом вдохе его тела; смыслы роились в глубине его сознания, приобретая имена и слова и создавая реальность, не нуждающуюся в смыслах; вечный покой царил внутри, словно ничто, и не надо было рассказывать о тайнах, которых нет, и не надо было уничтожать все явленное; можно было лишь быть и придумывать.
— Спасибо всему и мне, — тихо сказал Миша Оно, засыпая, словно нормальный организм, — Я готов умереть, или вернуться, или что-то еще. И да здравствует Хромов, который стал козлом.
Миша Оно проснулся утром в своей комнате, на стенах которой сияло отраженное солнце. Он был рожден, как и прочие, с маленькой красной звездочкой на левом виске, ибо высшие силы заботились о сохранении его изначальной сущности в веках и давали ему шанс стать великим в каком-нибудь уровне бытия. Он лежал сейчас в кровати, проснувшись наполовину, и был готов к дальнейшим путешествиям по участкам этого великого мира, который возникал немедленно перед взором новорожденного индивида, стоило ему только раскрыть глаза. Внутри души Оно царила блаженная пустота, выражающаяся в абсолютной ее открытости любым воспоминаниям и поступкам; и никакие сны не отягощали внутреннюю реальность и ее свободу, и ничто не мешало встать на две ноги и захотеть курицу, или полета на Луну; и никто не стучал в дверь, требуя действия. Миша лежал, раскинув руки, и от его тела шел утренний запах ленивых пробуждений, похожий на запах теплой подушки с женской рукой на ней, или на запах постели в лучах только что вставшего солнца, освещающего весь пейзаж и поющих птиц.
Никакой тайной памяти не существовало сейчас, никаких задач и целей, кроме стремления проснуться и увидеть что-нибудь; но тут раскрылась дверь, и два человека вошли в комнату, встав у кровати, словно священники, или слуги, и один из них протянул руку, дотронувшись до Мишиного плеча, а второй топнул ногой по полу, будто решил начать танец.
— Вставай, дружище, вставай, дружище, вставай, дружище! Свершилось большое событие, мы все должны идти на Площадь, там уже все началось. Ты спишь!..
Миша Оно открыл глаза, увидев Диму и Колю. На голове Коли была маленькая лиловая шапочка, у Димы был сбрит один ус.
— Вставай! — громко приказал Дима, тряханув спинку кровати.
— Что случилось?.. — сонно спросил Оно, протирая глаза.
— Случилось важное событие для всей зоны, для всех нас. Вчера, пока мы раздвигали «пупочки», у себя в квартире, в четыре часа пополудни, лежа на правом боку в кровати, стоящей в центре зала, где был легкий мрак от занавесей и теней, умер Артем Коваленко.
— Что?!! — закричал Миша, вскакивая с кровати.
— Вот так. Он умер; он — Первый Консул нашего парламента, великий человек, наша гордость и любовь. Он ушел к потомкам, и мы должны теперь присоединиться к собранию на Площади и к ритуалу, происходящему там.
— Он имел свой мир! — воскликнул Миша.
— Он имел свой мир, — хором ответили ему Дима и Коля и вышли вон из комнаты.
Через некий промежуток времени они все шли вперед, образовав колонну из самих себя и не говоря ничего. Улица была бескрайней, как степь, и в конце концов переходила в Площадь; и люди шагали по ней, одетые в любые одежды и раскрашенные в разные цвета, и молчали, иногда только выкрикивая «Уа!» или хлопая себя по ляжкам; и женщины держали себя за юбки, словно шли через лужу, и постоянно мигали правым глазом, как будто у них был нервный тик. Подходя к основной толпе, люди останавливались, совершали поворот кругом на триста шестьдесят градусов и замирали на месте, не делая больше ничего; а на высокой трибуне желтого цвета стоял человек в красном костюме и что-то говорил. Иногда, после его слов, вся толпа вдруг кричала «Уа!», иногда он сам что-то кричал. Когда Миша Оно и другие подошли к этому месту, человек начал свою речь сначала и сказал:
