Последний человек

Вместе с телесными силами вернулось и безысходное отчаяние, которое отныне должно было стать моим уделом. Я побежал по берету, громко выкликая любимые имена. Море поглощало мой слабый голос, отвечая на него безжалостным шумом. Я взобрался на ближайшее дерево, но смог различить лишь пески, окруженные сосновым лесом, и море до самого горизонта. Напрасно продолжал я поиски; выброшенная нами мачта со спутанными снастями и обрывками паруса — вот все, что осталось от нашей лодки. Иногда я останавливался и в отчаянии заламывал руки. Я обвинял землю, небо, весь порядок вещей и Всемогущего, Который дурно управлял им. Порой я бросался ничком на песок, и вой ветра, подражавший человеческому голосу, вновь внушал мне обманчивую надежду. Будь вблизи хоть какой-нибудь челн, я вышел бы в море, нашел в злобных волнах дорогие останки погибших и, обняв их, разделил бы их участь.

Так прошел день; каждый миг его казался вечностью; но, когда миновали многие часы, я подивился быстрому бегу времени. Однако горькая чаша еще не была выпита мною до дна; я не убедился еще в моей потере, не ощутил каждым нервом и каждым биением сердца, что из всего человеческого рода я остался ОДИН, ЧТО Я — ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК.

На закате дня небо подернулось облаками и пошел моросящий дождь. «Плат чтут даже Небеса, — подумал я, — не стыдно было бы и смертному человеку изойти слезами». Мне вспомнились древние мифы, где люди плачут, пока не превращаются в вечные источники³⁷⁸. О, если бы так могло быть! Тогда в участи моей было бы нечто сходное с водяной могилой Адриана и Клары. У горя — богатая фантазия; из всего окружающего оно создает канву, на которую наносит свою историю; оно отождествляет себя со всей живой природой и питается любыми предметами; подобно свету, оно все наполняет собой и, подобно свету, все собою окрашивает.

В своих поисках я удалился довольно далеко от места, куда был выброшен волнами, и оказался возле одной из сторожевых башен, которые на равном расстоянии друг от друга стоят вдоль итальянского берега. После долгого созерцания угрюмого лика природы я обрадовался этому приюту и этому творению человеческих рук. Поднявшись по витой лестнице, я очутился в караульном помещении. По милости судьбы я не нашел там никаких бередящих душу следов прежних обитателей; несколько досок, положенных на железные козлы и покрытых маисовой соломой, могли служить мне ложем; в открытом ящике я увидел несколько заплесневелых сухарей; они возбудили аппетит, который я долго не ощущал. Из-за проглоченной морской воды и истощения всех сил меня мучила нестерпимая жажда. Удовлетворение этих потребностей добрая природа сочетала с приятными ощущениями, так что меня — даже меня! — оно освежило и успокоило. Я поел скудной пищи и выпил немного кислого вина из фляги, оставшейся в покинутой караульной; затем улегся на постель, которой потерпевший кораблекрушение не мог пренебрегать. Земной аромат сухих листьев был мне приятен после отвратительного запаха водорослей. Я забыл о своем одиночестве, не заглядывал более ни в прошлое, ни в будущее; все чувства мои отдыхали. Я уснул, и мне приснились милые сцены жизни на земле: как косят сено, как пастух, загоняя стадо, свистом зовет своего помощника, верного пса. Слышались звуки и мелькали образы позабытой с мальчишеских лет жизни в горах.

Но проснулся я в ужасе, ибо мне почудилось, будто океан, выйдя из берегов, смыл материки с их могучими горами, с любимыми мною реками, с лесами и стадами; он бушевал с неумолчным грохотом, сопровождавшим гибель последних людей. Очнувшись, я увидел себя в стенах караульного помещения; в единственное его окно барабанил дождь. Как страшно очнуться от сонного забытья и вместо утреннего приветствия услышать лишь жалобы собственного страждущего сердца; из страны обманчивых сновидений вернуться к тягостному сознанию непоправимого бедствия! Так было со мной, и так будет вечно! Бывает горе, которое может со временем притупиться; и даже мое в течение дня смягчалось порой чем-нибудь приятным, доставленным мне воображением или органами чувств. Но по утрам, когда я только просыпался, сердце мое готово было разорваться, а душу переполняло безысходное отчаяние, В то утро я впервые пробудился на мертвой земле — пробудился один, — и погребальная песнь моря, слышная даже сквозь шум дождя, вернула мне сознание моего несчастья. Она звучала упреком и насмешкой, подобно угрызениям совести. Я стал задыхаться, жилы и мускулы моей груди напряглись, мешая дышать. Я зажал пальцами уши, спрятал голову в сухие листья, устилавшие мою постель, и готов был зарыться в глубь земли, лишь бы не слышать этих ужасных стонов.

Но я еще не выполнил всего, что было необходимо, — и снова вышел на проклятый берег, вновь тщетно вглядывался в даль и оглашал ее зовом, на который не было ответа; и голос мой оставался единственным человеческим голосом, которому отныне суждено было звучать над землей, выражая человеческую мысль.

Как несчастен и жалок я был! Самый вид мой и одежда говорили о моем отчаянии. Волосы мои свалялись и слиплись, тело было изъедено соленой водой; очутившись в воде, я сбросил верхнюю одежду, мешавшую плыть; дождь вымочил оставшиеся на мне тонкие летние одежды, ноги были босы и до крови исцарапаны камышом и обломками раковин. Я метался по берегу, то вглядываясь в отдаленный утес среди песка, обманутый его очертаниями, то гневно укоряя безжалостное море в несказанной жестокости.

Вначале я сравнивал себя с Робинзоном Крузо, монархом пустынной земли³⁷⁹. Оба мы оказались одинокими — он на необитаемом острове, я в обезлюдевшем мире. Что касается так называемых земных благ, то я был богачом.

Стоило мне уйти с пустынного берега в один из бесчисленных городов земли, и все его богатства стали бы моими — одежда, пища, книги и выбор жилья, не известный никому из прежних владык; и выбирать их я мог по всей земле. Робинзону Крузо приходилось трудиться, добывая самое необходимое, и жить на тропическом острове, где нелегко было укрыться и от зноя, и от бурь. Если это было так, кто не предпочел бы доступные мне наслаждения сибарита, досуг для размышлений и для всех духовных радостей — его жизни, полной трудов и опасностей? И все же он был куда счастливее меня, ибо мог надеяться, и надеяться не напрасно, — сужденный ему корабль наконец пришел, чтобы увезти его к соотечественникам и родне, и там события его одиночества стали сказкой, которую так приятно рассказывать вечером у камелька. А мне некому будет повествовать о моих бедствиях; и надежд у меня нет. Он знал, что за океаном, окружавшим его необитаемый остров, живут тысячи людей, которым светит то же солнце, что ему. А я и под полдневным солнцем, и под луной был единственным, кто имел человеческий облик и мог выражать свои мысли; и, когда я спал, некому было видеть ни день, ни ночь. Он бежал от своих ближних и ужаснулся при виде следа человеческой ноги. А я преклонил бы колена и целовал бы такой след. Дикий и свирепый житель Карибских островов, безжалостный каннибал или даже нечто худшее — грубое и бесстыдное создание, искушенное во всех пороках цивилизации, — стали бы для меня любимыми спутниками, бесценными сокровищами — ведь их природа была бы той же, что и моя; их тела были бы вылеплены по тому же образцу; в их жилах текла бы человеческая кровь, а значит, человеческие чувства навсегда связали бы меня с ними. Неужели я никогда больше не увижу себе подобного? Никогда! Никогда! Неужели буду пробуждаться, не имея возможности ни с кем перемолвиться словом? Неужели проведу бесконечные часы один в целом мире, окруженный пустотой? Дни пойдут за днями, и так будет всегда? Нет! Нет! Есть же Бог на небе! Провидение не сменило свой золотой скипетр на змеиное жало. Прочь отсюда! Прочь от этой водяной могилы, с этого унылого берега, где я замкнулся в своем отчаянии! Я хочу снова ступать по мощеным городским улицам, входить в дома, и тогда страшное видение, овладевшее мной, обернется всего лишь мимолетным сном.

Прежде чем солнце во второй раз взошло над опустевшей землей, я добрался до Равенны (город этот оказался всего ближе от места, где я был выброшен на берег). Я увидел там множество живых существ: быков, лошадей, собак, но ни одного человека. Я вошел в один из скромных домов — он был пуст; поднялся по мраморной лестнице дворца — там, в гобеленах, гнездились совы и летучие мыши. Я старался ступать бесшумно, страшась разбудить уснувший город; я жестом пригрозил собаке, которая своим лаем нарушала священную тишину; я не хотел верить, что все было так, как оно открылось моему взору.