Найди меня в поднебесье (СИ)

Елена сливается с летуном, становится с ним единым целым, над ней проносится еще одна стрела.

Стражи не промахиваются никогда. Они обязаны убить каждого, кто взойдет на Гору без разрешения. Стражам в вены вливается волчья кровь. Их невозможно обмануть.

Но есть вещи, которым ни один, даже самый жестокий и действенный закон, не в силах препятствовать. Она быстрее стрелы несется вниз, входит в пике, жар колотится в висках, в кончиках пальцев, никаких мыслей, только безнадежное отчаяние и отчаянная надежда. Второй сенгид первым теряет надежду и вовремя останавливается, хлопает крыльями в горестном плаче.

Сенгид с обезумевшей всадницей на спине на полном лету пронзает невидимую пленку, врезается в слои облаков, вспарывает чужую, непривычную, тяжелую атмосферу. Крик девушки глушится потоком воздуха, но в нем можно услышать странное имя на древнем, почти исчезнувшем языке… Воздух побеждает и срывает девушку со спины мифического, несуществующего создания.

Ветер удивлен, почему она сопротивляется – ведь она так хотела вернуться домой…

И, не в силах справиться уговорами, дает ей пощечину.

Глава 5.

Под небом летают летучие мыши,

  Размахи их крыльев свистяще-неслышны,

  И мыши садятся на сонные крыши.

  Бывает такое, бывает…

  В ночной тишине прострекочет кузнечик,

  Уходит во мглу умирающий вечер,

  Тихонько крадется безликая Вечность,

  А в ней никто не умирает.

  Уснувший малыш не пугается шума,

  Ведь крылья мышей совершенно бесшумны,

  В погоню за мышью помчаться решу я –

  Но быстро они улетают.

  По миру летают летучие мыши,

  И с каждою ночью все дальше и выше,

  И с каждой минутой все тише и тише

  С собой улететь предлагают…

– Вызывайте врача! Она сейчас очнется!

Девушка с трудом поворачивает голову на подушке, чуть приоткрывает глаза…

– Арэнкин… – хрипло шепчет она.

– Тихо, тихо!

– Арэнкин… улэси… (любимый)

Она приходит в себя, обмотанная непонятными трубками, над ней склоняется озабоченное лицо в марлевой маске.

– Аба… Аба!!! (нет!)

Ей становится все предельно ясно – она вновь в проклятом Доме Медиумов, Ханг выжил, он забрал ее, навеял видения… Она мечется, бьется, сильные руки удерживают ее на постели. И внезапно она понимает – это означает еще и другое! Все, что было – сон, а значит, Арэнкин жив! Жив… Эта мысль успокаивает ее, она пытается овладеть собой, в вену вливается жидкость, растекается по всему телу, умиротворяет, погружает в спокойствие. Над ухом постоянный отвратительный писк.

– Арэнкин, улэси… Ми мочэгори, ми чочагори… (Арэнкин, любимый… Я вернусь, я сбегу…)

Она возвращается к жизни тяжело, едва приходит в себя, как тут же старается уснуть вновь. Не желает никого видеть, не желает никого узнавать.

– Такое бывает, – убедительно говорит врач родственникам, расстроенным и счастливым одновременно. – Полгода в коме – это не шутка. Все это время она жила в видениях, и сейчас с трудом отличает сон от яви. Главное – худшее позади, сейчас все в ваших руках. Сына пока ей не приводите, позже, пусть постепенно оправляется.

Она постоянно смотрит в окно, ест через силу. С трудом начинает говорить лишь с санитаркой-калекой неопределенного возраста и цыганской внешности.

– Ничего, девочка, – улыбается цыганка, убирая поднос с нетронутой едой. – Вот проголодаешься, как следует – по-другому запоешь. Я когда из комы выходила, чуть зеркало не разбила. Снилось, что я красотка белокурая лет пятнадцати от роду, а проснулась, – она машет рукой.

– Вы были в коме? – едва роняя слова, спрашивает Елена.

– А как же? Машина, чтоб ей пусто было, сбила! Три месяца пролежала, девонька. Такая чушь виделась, не поверишь в жизни…

Елена умоляюще смотрит на хромую женщину.

– Расскажите…

– Да не помню уж ничего… Дурь всякая. Помню, как выходила, сон привиделся. Он меня с детства преследует. Бабка говорила, мол, жизнь прошлая вспоминается. Толком не вспомнить, только чудится холод могильный, я голая стою на коленях и ровно кролик смотрю в глаза чьи-то, а глаза бледные, страшные! И ко мне летит черная молния, да такая боль в груди, страх вспомнить. Все детство спать боялась… Да что же ты? Тише, тише… Врача!

– Нет! – Елена вцепилась в сухощавую руку. – Не надо врача, прошу! Расскажите еще… расскажите…

– Ну, ну, ложись девонька… Ну все, все… про что рассказать-то?

– Про того… с глазами страшными…

Еще несколько дней полной апатии. Лекарства, процедуры, опросы. Елена отвечает механически, ее ничто не трогает, ничего не интересует. Однажды утром она просыпается с каким-то полузабытым чувством, мгновение прислушивается к себе и вдруг осознает. Злоба. Бессильная злоба душит ее, не дает дышать, не дает прорваться слезам. Елена затравленно оглядывается и неожиданно понимает, как все просто. Решение лежит на поверхности. Она выдергивает из вены иглу, хватает с тумбочки высокий стеклянный стакан с водой и бросает его на пол. Аккуратно, чтобы получились ровные осколки.

Девушка поднимает один из них. На исхудавшем запястье бьется голубая жилка. Решительно и весело Елена подносит к ней бритвенно-острый осколок, касается кожи…

– Мама…

Она не услышала, как бесшумно открылась дверь. На пороге стоял молодой мужчина в военной форме, на руках он держал светловолосого мальчика, который внимательно и настороженно смотрел на растрепанную женщину с безумными глазами.

Стекло падает из рук, она цепляется пальцами за простыни, глаза застилает туман слез. В этом тумане приближается смутная фигура, сильные руки обнимают ее, маленькие пальчики обхватывают шею, путаются в волосах.

– Мамочка…

Елена судорожно всхлипывает, прижимает к себе сына, гладит его по волнистым волосам, вдыхает родной запах, целует темя, щеки, глаза мальчика. Антон крепко и надежно придерживает ее за плечи.

– Родная моя. Все будет хорошо…

– Все хорошо, мамочка, – повторяет за отцом Ярослав, и в голосе малыша уже слышна уверенность мужчины.

– Конечно, – шепчет она. – Иначе и быть не может. Все будет хорошо, ради тебя, – она чуть отстраняет сына, заглядывает в его светлые живые глаза и, впервые за долгое время, улыбается. Ярослав улыбается в ответ, снова кидается матери на шею и что-то лепечет в ее волосы.