Туристы (СИ)

 — У меня на этот город интересные планы! — прошипел группенфюрер, сжав кулаки. — Только попробуйте мне сдуть — пойдёте не только под трибунал, но и на кол! — зловеще пообещал он, после чего встал и ушёл с берега, оставив Заммера одного — сидеть, слушать, как грохочет где-то выпь, и думать, с какой стороны ему лучше всего будет напасть, чтобы не подвести сурового начальника. Это озеро местные «дикари» называли Медвежьим, хоть медведей в этих краях никогда не водилось, водились только байки про страшных русалок, которые вроде как вылазят из прозрачной воды, раскачивая водяные лилии, и утаскивают того, кто вздумает засидеться ночью на высоком травянистом берегу.Карл Заммер был не робкого десятка — имея звание штурмбанфюрера СС он уже не один раз вёл пехоту на прорыв, устраивал диверсии в стане разных врагов, шпионил…, но что это там плеснуло у того дальнего берега? И белые чашечки лилий у самой тонкой кромки песка закачались на маленьких волнах, будто кто-то сейчас вылезет из воды… А вдруг в этих древних местах, овеянных легендами, по-настоящему русалки водятся? Карл Заммер решил не задерживаться на этом берегу — он встал и ушёл, чтобы не попасться русалке на ужин…

====== Глава средняя. “Война – это ад” 2. ======

За Медвежьим озером, отделенная небольшой полоской леса, стояла маленькая деревня, которая носила простое местное название – Чижи. Обычно, в такие тихие ночи Чижи мирно спали, но в эту страшную ночь в каждой низкой хате горел свет. Недалеко от Чижей прошли бои – немцы прорвали оборону, разбив части Красной Армии в прах и пух, и вторглись в беззащитную деревеньку прямо посреди ночи. Грязные, ободранные, уставшие после тяжёлого боя – они расселялись по хатам, пулями выгоняя хозяев в дождливую ночь, заставляя отдавать еду, латать свои мундиры и перевязывать раны. Селяне проснулись ещё задолго до того, как враги, разметав заборы страховитыми своими машинами, ворвались в Чижи – их разбудил вой снарядов и грохот взрывов, трясущаяся земля, падающая с полок посуда. Многие побежали прятаться в погреб, а над их домами с рёвом летали самолёты, сбивая друг друга. Сбитые падали, дымя, врубаясь в землю так, что всё вокруг начинало дрожать, а грохот был такой, что впору можно было оглохнуть, в нём тонули все другие звуки. Воздух быстро забился удушливым едким дымом, а над Чижами летал страх. Жители съёжились в погребах, обнимая детей – молились и плакали навзрыд, а потом – пришли враги... Хаты, почернелые и тёмные, торчали в беспорядке, как грибы, в унылом мраке этой тающей ночи, наполненной страхом. Катерина тоже боялась. Накануне враги разбили полк, где служили Петро и муж её Федор, но они не погибли – вчера в Чижи приходил из лесу Грыць и сказал, что оба сбежали из плена и попали к ним в партизанский отряд. У Катерины словно гора свалилась с плеч – она уж думала, что Федор погиб, а он – живой и скоро будет дома. Грыць сказал, что сегодня ночью он придёт навестить их с дочкой, и Катерина ждала... Но Федор не пришёл – вместо него пришли враги. Как и соседи, Катерина пряталась в погребе, прижав дочку к себе, а вокруг неё всё ревело и тряслось так, что валились с полок банки с соленьями, разбиваясь о пол. Катерина забилась в самый угол, где не было ни полок, ни банок – чтобы острые стёкла не поранили дочку. Девочка плакала, вымачивая слезами её сорочку, а Катерина – лепетала молитвы сквозь рвущие душу слёзы. А потом стихло – но это была не умиротворяющая тишина обычной ночи, а жуткое безмолвие смерти. Будто все погибли, и Чижей больше нет – давящая тишина, буквально, душила... Катерина оставалась в погребе – до последнего надеялась, что враги разбиты, отогнаны назад, и здесь не появятся... А если и не разбиты – они в Чижи не пойдут – что им делать в мизерных нищих Чижах, когда впереди – Еленовские Карьеры? Вокруг неё оставалось тихо – лишь дочка жалобно всхлипывала на коленях, и Катерина, наконец, решила выглянуть из погреба наружу. Хата оказалась цела – только тарелки упали да ваза с васильками, которую они с дочкой поставили на стол, опрокинулась, вымочив свежую скатерть. Отпустив дочку, Катерина нашла свечу и зажгла её, чуть разогнав тёплым светом страшную темноту. Можно было бы считать, что ничего не случилось, если бы не этот удушливый дым, гарь, копоть – тут всюду осела копоть, и белая скатерть на столе оказалась противно серой. -Мама! – дочка дёргала подол её юбки, но Катерина не сразу заметила это. Она прислушивалась к тишине и слышала, как разрывают эту тишину какие-то странные чужие звуки: лязганье, пыхтение... Катерина посмотрела в окошко и увидела свет – чуждый, жуткий яркий свет, который вдруг ударил со двора и будто ослепил. Катерина в ужасе отшатнулась, понимая, что беда таки случилась... -Мама! – дочка снова дёрнула её юбку, Катерина наклонилась к ней... ХРЯСЬ! – в сенях раздался громкий треск, а за ним – грузный топот, Катерина мигом спрятала дочку за себя и выхватила из печи ухват. Топ! Топ! Топ! – медвежьи шаги приближались, а спустя пару минут возникло чудище – отвратительный толстый фашист ввалился в её чистую кухню в своих страшенных грязных сапожищах, захрюкал, оглядев её скарб своими вороватыми глазками, и широким шагом направился прямо к ним, тряся своим рыхлым пузом, затянутым в серый мундир. -А-а-а-а! – Катерина слышала, как закричала её дочка, вцепившись в неё обеими ручками. -Не бойся, маленькая, – выдохнула она, борясь со страхом и со всей силы навернула фашиста ухватом по каске, как только тот приблизился к ней, чтобы схватить. Фашист мерзко булькнул и осел на пол, распластав телеса, а Катерина, схватив дочку на руки, метнулась к распахнутой крышке погреба, чтобы схорониться в нём, сбежать в подземный ход... Ход существовал ещё со времён её деда, который построил этот дом – он и прорыл в погребе подземный ход, длинный узкий лаз, который ведёт прочь из деревни, к Медвежьему озеру. Дед Катерины, бывший царский цирюльник – боялся, что коммунисты придут и расстреляют его – вот и сделал для себя лаз, чтобы вовремя сбежать. Деду лаз не понадобился, а вот Катерине впору придётся... -Хальт! – перед ней выросли два рослых фашиста, направив свои ужасные дула, а Катерина, озверев, взмахнула ухватом, целясь в их стальные головы. Но они были сильнее – ухватили её за руки, повалили... -Мама! – дочка кричала, вжавшись в угол, а фашисты тащили Катерину прочь из хаты во двор... -А... Шайзе... – ругался толстый фашист в звании обер-лейтенанта, поднимаясь на ноги и потирая побитую башку. – Доннерветтер... Протащившись через всю кухню и оставив грязные лепёхи на вымытом полу, он вышел в сени, пересёк двор, плюнув на грядки, и отправился к соседям – к бабе Параске. Ему приказали заставить селян накормить солдат, однако с едой что-то не клеилось. Селяне разбегались и прятались, не желая сотрудничать, а в их замшелых хатах вешались мыши – в одной хате обер-лейтенант нашёл древнюю бабку и чёрствую краюху. -Эссен! – обер-лейтенант потребовал еды, показав руками, будто ест, но бабка покачала своей трухлявой головой и проскрипела странное слово: “Колхоз”... -Шайзе... – обер-лейтенант плюнул на бабку и отправился в другую хату, где... ухватом по голове получил от хозяйки. После этой неудачи обер-лейтенант потащился в третью хату... Он бы расстрелял и бабку, и эту сумасшедшую с ухватом – за милую душу бы прикончил, но герр группенфюрер отдал однозначный приказ: местных “дикарей” пока не трогать, что связало ему руки. Ругаясь, он потопал в очередной двор, разломав сапогами хлипкую калитку, вломился вхату, сокрушив дверь... -Вот тебе! – внезапно на него набросилась хозяйка с вилами, прыгнула, пытаясь заколоть. -Шайзе... – обер-лейтенант чуть не расплакался от бессильной злобы – он бы и эту бабу накормил свинцом – если бы не суровый приказ. Перехватив острые вилы в полёте, он отобрал их у бабы, выкинул... Баба рычала, злобно зыркая, а обер-лейтенант попытался уговорить её принести хоть какую еду, а то герр группенфюрер его самого расстреляет за такую плохую работу. -Ляйзе , фрау... Чшшш... Нихт шляген, битте (Тише, не бейте, пожалуйста...) ... Ми вас не фбивать, нихт приказ... – прокаркал оберлейтенант, выставив вперёд руки, чтобы как-то успокоить эту хозяйку, которая, казалось, высматривала момент, чтобы заполучить назад свои вилы и продырявить его ими насквозь. -Я хотеть эссн... эссн... – обер-лейтенант снова сделал жест, будто вилкой кладёт в рот пищу. – Эссн, ферштейн? Хозяйкой хаты была баба Параска, мать Грыця. От страха она принялась рюмсать, не понимая, чего хочет от неё чудовище – мельтешит тут ручищами своими, каркает, как ворона... -Ну эссн, ферштейн... сало? – добивался от неё фашист, а баба Параска в углу выдавила, наконец: -Жрать, что ли хочешь? -О, йа, йа! – закивал обер-лейтенант. Наконец-то ему повезло: хоть одну понятливую нашёл... – Шрать, сало! -Та нема в меня сала! – выплюнула баба Параска, топчась. – Коммуняки все у колхоз свой заграбастали, а мене кулачихой обозвали! Пара поросят только й е, до корова одна, та все худые, мов коты! -Шайзе... – обер-лейтенант только вздохнул и потопал во двор, чтобы найти хоть тех поросят, чтобы лишний раз не злить сурового начальника. А то расстреляет ещё, а у него – дети... -Стой, не губи! – баба Параска поняла, что немец сейчас заберёт её поросят, и помчалась из хаты за ним, чтобы помешать. Выскочив, баба Параска увидала у себя во дворе фашистов. Разозлённые тем, что в Чижах нечего есть, они принялись разбой: кололи её тощих поросят, тянули из хлева её корову Ромашку – единственную в селе корову – тоже чтобы заколоть и слопать. -Ой, не губи, не губи!! -баба Параска в яркой косынке заносилась вокруг хлева, истерично замахала руками и завизжала-завизжала, отпихивая худого немецкого солдата от коровы. -Форт! – выплюнул немец, толкая её локтем. – Шайзе... -Не губи-и-и!! – залилась истерикой баба Параска, падая на колени в грязь, а выпущенные из свинарника поросята разбегались по всему разорённому двору. Сын её Грыць убёг давеча в лес, прихватив собой лишь хлеба краюху, да древний вещмешок, который ему ещё от деда остался, напихав туда нужного и ненужного. Баба Параска отвернулась наминуточку, потому что кот Васька набедокурил, свернув на пол крынку сметаны, а Грыця тем временем и след простыл. Немец переступил через бабу Параску, занеся свою длинную ногу, и поправил на плече автомат. О не пристрелил её лишь потому что генерал отдал приказ пока не трогать их. Баба же Параска ухватила одного поросёнка за задние копытца, а он лягнул её и убежал, визжа. Из низкой Параскиной хаты, футбольнув кота Ваську тяжёлым сапогом, выпростался обер-лейтенант, потопал через задний двор. Его пузо нависало, трясясь, а жирные щёки лоснились от пота. Кот Васька выгнул спину, взъерошив свою пушистую шерсть, зашипел и, сверкнув зелёными глазами, сбежал под крыльцо. -Ну, как свинина есть? – спросил обер-лейтенант у того солдата, который переступил через бабу Параску. -Никак нет, – пробурчал уставший и подраненный солдат, уползая от голодного обер-лейтенанта в хату. – Разбежалась... И эта... фрау... тут ревёт... -Лентяй! – взвизгнул обер-лейтенант и принялся сам бегать по двору, отлавливая проворных поросят, которые носились тут повсюду в призрачных утренних сумерках и прятались, не даваясь в руки. Обер-лейтенант гонялся за ними с остервенением, как тигр, и неуклюже, как очень толстый тигр... Как вдруг под ноги подвернулась свиная кормушка. Оберлейтенант не заметил её в полумгле, на полном скаку споткнулся и обрушился прямо в свиные помои, подняв брызги своим тяжеленным телом. -Доннерветтер... шайзе... – обер-лейтенант принялся отплёвываться и ругаться напропалую. Свиные помои на вкус были отвратительнее крысы, да и мундир он испортил вконец. -Так тебе и надо, ирод ползучий! – баба Параска злобно погрозила ему кулаком и тоже скрылась, дабы обозлённый позорной неудачею фашист её не расстрелял. -И что вы тут делаете? Возвращаетесь к своим великим предкам? – обер-лейтенант услышал над собой ехидный голос, поднял зажиревшую голову и увидал майора Баума, который, прогуливаясь по двору, заметил его в свиной кормушке. -Хайль Гитлер! – обер-лейтенант поспешил вытянуться по уставу перед старшим офицером и встал во весь рост прямо в кормушке. Свиные помои стекали с его рукавов и плечей. -Приведите себя в порядок, пока герр группенфюрер не увидел вас! – Баум больше посоветовал нежели чем приказал и нервно удалился со двора. Он ждал возвращения своих разведчиков, которых он отправил оценить силы русских, и поэтому – заметно нервничал. Из чужого двора, ёжась от неприятного холода, выбрался начальник оккупационной полиции по имени Евстратий Носяро. Он был из местных, из деревни Нижинцы, которая стояла недалеко отсюда – тощий рыжий мужик, на грубом лице которого сидел крошечный младенческий носик. Поморгав своими подлыми глазками, он сплюнул на землю, на чужуюкапусту, и быстро зашагал к окраине деревушки, за которой начиналось широкое колхозное поле. Поле было совсем испорчено: разворочено снарядами, залито машинным маслом и занято танками, а так же – серыми крытыми грузовиками, в кузовах которых лежали под брезентом громоздкие металлические детали. Всю ночь здесь, не прекращаясь, кипела работа: механики спешно собирали какую-то огромную машину, вытаптывая озимые тяжёлыми своими сапогами. Евстратий Носяро держался подальше от этой машины: боялся её жуткого вида. Она упиралась в мягкую землю металлическими лапами, похожими на лапы гигантского паука, которые заканчивались блестящими острыми когтями. Один такой коготь насквозь проткнёт человека или запросто перережет его пополам... Механики успели прикрутить шесть из восьми лап механического чудовища, и сейчас прикручивали две последние – лапы-руки с острыми клешнями, которые запросто могли схватить и поднять танк. Механики торопились: машина-чудовище очень скоро должна была вступить в бой. За сборкой гигантского паука наблюдал человек, затянутый в чёрный кожаный плащ, в чёрной фуражке на гордой голове – он единственный, кто не суетился, не копошился, не бегал и не нервничал. Он стоял прямо, сложив за спиной свои длинные руки и с ледяным спокойствием наблюдал, как собирается его главное секретное оружие. Рядом с ним торчали ещё два немца – пониже и покургузее – один из которых был так же одет в военную форму, а второй – носил гражданский плащ с гражданским костюмом. Евстратий Носяро издалека заметил эту высокую прямую фигуру в окружении двух других и замедлил шаг, не спеша попадаться им на глаза. Начальник полиции тащился за плетнём, не выходя на поле, тупо пялился на “паука” и не заметил кувшин. Кувшин сушился, нанизанный на столбик, а неуклюжий Носяро наткнулся на него плечом, спихнул и разбил. -Тю, ты, леший! – негромко ругнулся начальник полиции, пиная осколки немецким сапогом. – Понавесили! -Евстратий! – внезапно его окрикнули, и начальник полиции вздрогнул от неожиданности... -Ви есть идти тут! Не есть ползать, как крыс!! – кричал немец в гражданском плаще, пища злобным писком, а высокий и прямой смотрел прямо на него, повернув свою голову в фуражке, и Носяро решил не мешкать. Начальник полиции припустил резвой рысью, дабы не злить его: за сборкой страшной машины наблюдал вражеский генерал с непроизносимой фамилией Траурихлиген – суровый и страшный, который за любую мелочь казнил. Даже за то, что Носяро никак не может сказать его фамилию, а всё путается в буквах и картавит от страха и безграмотности. Под сапогами Носяры хлюпала грязюка – он перескочил через разъезженную грунтовую дорогу и понёсся по полю, топча зеленеющие всходы. Генерал сейчас же пригвоздил его суровым вопросом на немецком языке, и начальник полиции застрял на месте, топчась и не замечая, что вступил в лужу, и воды в ней ему по щиколотку... -Где есть еда? – тот, кто имел гражданский плащ, был переводчиком и перевордил немецкую речь Траурихлигена на почти понятный для Носяры полурусский язык. Кургузый немец в фуражке тихо молчал, крутясь неподалёку, но Носяро боялся его не меньше остальных: он ведь немец... -У них нет еды... Голодают они... – прохныкал Носяро, который сам был голоден, как волк: в той облезлой затхлой хате, где он решил скоротать сегодняшнюю ночь, кашу можно было сварить, разве что, из топора. Генерал, уничтожил Носяру своим суровым взглядом, не поверив, а переводчик пояснил его слова: -Они есть голодать на Украин? -У... у них поотбирали всё в колхоз... А колхоз вы уже сожгли... – заблеял Евстратий Носяро, нутром чуя, что изверги эти его самого скоро сожрут... Траурихлиген что-то спросил по-немецки, буквально, прожигая Носяру глазами, которые, казалось, светили красным, как у чёрта... Начальник полиции едва ли не физически ощущал, как загорается на нём одежда. -Как есть звать эта мусорка? – переводчик снова запищал, топая своей ногой, обутой в какой-то туфель странный, узенький, неподходящий для местных развезенных дорог, лесов и болот. -Чижи, хозяин... – прокаркал Евстратий Носяро, вертясь вокруг них по-собачьи. Имей он хвост – он бы им вилял. Генерал выплюнул суровые немецкие слова, повелительно взмахнув своей рукой, затянутой в чёрную кожаную перчатку и кивнул переводчику, чтобы тот не мешкал, а переводил. -Ви есть сказать, что дикарь нести эссн, или Чиж бежать перед ваффен-СС! – переводчик перевёл, напыщенно вздёрнув свой остренький немецкий нос, выплюнув слова так же злобно, как его начальник. – Носяр бежать перед ваффен-СС, венн быть врать герр группенфюрер! -Есть! – поспешил согласиться Евстратий Носяро и поскакал прочь, стремясь угодить страшному вражескому генералу. Он до колик боялся войны, сбежал от призыва и перепрыгнул на немецкую сторону, чтобы фашисты его не расстреляли. Евстратий Носяро служил врагам, словно верный пёс: заискивал, не перечил, расстреливал собственных односельчан, обзывая их партизанами. Похоже, его служба нравилась группенфюреру, раз он поставил его во главе полицаев! Нужно соотвестсвовать должности! – Ja, und noch – wirf aus den Hеusern dieser Nichtstuer hinaus – ich muss den Maschine erproben! (Да, и ещё – повыгоняй из хат этих бездельников – мне нужно испытать машину!) – зарычал ему в след Траурихлиген, и Носяро, пробежав пару метров, застрял, осознав, что люди нужны страшному генералу для того, чтобы испытывать этого монстра, над которым сейчас трясутся механики... -А? – проблеял он, испуганно обернувшись, ничего хорошего не ожидая от вражеской машины. -Бэ! – отрезал генерал, начиная сатанеть и скалить клыки, как крокодил. – Es tritt die neue ?ra, und du kannst meinen Familiennamen sogar nicht, sagen! (Наступает новая эра, а ты даже мою фамилию сказать не можешь!) Бледный от страха начальник полиции трясся, остро чувствуя, как над ним тонной гранита нависла жуткая казнь... Он не понимает по-немецки, а этот Траурихлиген редко кого расстреливает – в основном он сажает на кол, чтобы экономить патроны. -Ви есть выгнать дикарь из дом! – напал на Носяру переводчик, стискивая кулаки. – Герр группенфюрер хотеть испытать вундерваффе! Новый эр наступить, а вы не мочь назвать его... ээ-э-э... фамилий! И ещё, герр группенфюрер сказать вам: “Бэ!”. Носяро топтался, заикаясь от страха... – Du weisst, Jewstrati, ich werde dich verpflichten, meinen Familiennamen fünfhundert Male russisch und deutsch – bis abzuschreiben du wirst dich nicht merken! (Знаешь, Евстратий, я обяжу тебя переписать мою фамилию пятьсот раз по-русски и по-немецки – пока не запомнишь!) – решил вдруг генерал, внезапно подобрев, потому что механики закончили сборку чудовища и выстроились около него в солдатскую шеренгу, отдавая честь. -Герр группенфюрер обязать вас писать фамилий пятьсот раз на рус и на дойч! – взорвался переводчик, аж подскакивая и краснея от натуги. -А... простите, хозяин... – залепетал Носяро, желая провалиться сквозь землю, лишь бы не терпеть тяжёлый взгляд генерала и его злого переводчика. – Я не умею писать... – Also, also werde ich dann Sie verpflichten, zu lernen, zu schreiben! (Ну, что ж, тогда я обяжу вас научиться писать! ) – постановил генерал. – Bewege sich, gib, die Egelschnecke! (Шевелись, давай, слизняк!) – ему порядком надоело бестолковое блеяние Носяры, и Траурихлиген, разозлившись стукнул начальника полиции стеком по спине и погнал его, словно собаку. – Oder ich werde den Maschine auf dir erproben! (Или я испытаю машину на тебе!) – крикнул он вдогонку убегающему Носяре, с удовольствием наблюдая панику, в которую впал начальник полиции. -Ви есть писать унд двигать ног! – казалось, переводчик тоже ударит Носяру. – Ви есть слизняк! Герр группенфюрер вас казнить из вундерваффе! Загребая сапогами килограммы грязи и спотыкаясь, Евстратий Носяро скрылся в утреннем тумане. Эрих Траурихлиген издал ехидный смешок и вновь повернулся к своей устрашающей машине. Полностью собранная, она возвышалась над промокшим полем, упираясь когтистыми лапами в раскисшую землю, поблескивая в неверном свете первых утренних лучей. Механики поспешно закрывали машину-монстра брезентом, чтобы не мокла под противным дождиком. Когда чудовище было спрятано, они отдали честь генералу и поспешили скрыться, дабы не маячить зря у него перед носом. Около Траурихлигена торчали его постоянные спутники: адъютант Шульц и гражданский переводчик, которого он таскал за собой неизвестно для чего. Эрих Траурихлиген кроме немецкого и русского свободно говорил ещё на двадцать одном языке – настолько свободно, что можно было не понять, какой язык его родной. Баум иногда слышал, как Траурихлиген бегло изъясняется по-французски, по-английски, а то и на идиш, и даже сомневался: немец ли он вообще? Или кто-то другой – шпион какой-нибудь из неизвестной вражеской страны?? Баум решил не мешкать, потому что Эрих Траурихлиген не терпит медлительности. Он взял крейсерский шаг и быстро углубился в поле. Шульц отдал Бауму честь, переводчик демонстративно вздёрнул нос, а Траурихлиген выплюнул скупое “Хай” на его уставное “Хайль Гитлер”. -Герр группенфюрер, мои разведчики вернулись! – громко доложил майор Баум, хлопнув каблуками своих сапог, которые были коричневы от грязи. -И что? – Эрих Траурихлиген поднял правую бровь, наградив Баума скептическим взглядом. Как и всегда, он был уверен в победе, потому как из каждого своего боя вышел победителем. -Город хорошо укреплён, к нему стянуты войска! – сообщил Баум, избегая топтаться и опускать глаза. – Русские готовы к обороне, – он сделал вывод, но тут же понял, что поспешно – Траурихлиген свирепо сдвинул брови, резанув воздух стеком и сурово рыкнул, сделав к Бауму один устрашающий шаг: -Я тоже готов! Вот! – с демонической улыбкой заявил он и сдёрнул брезент. – “Брахмаширас”! – выдохнул Баум с долей ужаса: его ночная догадка оказалась верна. – Вы уверены, что он готов к бою? -А вы разве не были в Венгрии? – уничтожающе-ехидно осведомился Эрих Траурихлиген, постукивая стеком по своей ладони, затянутой в чёрную кожаную перчатку. – По-моему, я уже достаточно испытал его на этом... городишке... как он там назывался? Майор Баум заглох и невольно содрогнулся. Да, он был в этом малюсеньком городке с черепичными крышами и узенькими улочками, жители которого отказались сложить оружие и сдаться добровольно. Он тогда ещё не верил в жуткую силу странного паука, который казался ему нелепым и даже смешным по сравнению с ординарными танками и САУ. Он убедился в том, что ни один танк никогда не сравнится с Траурихлигеновским “брахмаширасом” лишь тогда, когда генерал приказал всем солдатам срочно покинуть городок. А потом – вывел “паука” на пригорок и дал один-единственный ужасающий залп, после которого от городка остались лишь стеклянные поля и, почти что, вулканический пепел. Баум был суеверен и достаточно тёмен – подумал, что “паук” плюётся адским огнём, и Траурихлиген взял его из ада, продав свою душу сатане. Испугавшись ада, сатаны и всего, что связано с этим, майор Баум срочно решил перевестись... куда-нибудь, подальше от чудищ пекла... Но Эрих Траурихлиген тихо отвёл его в сторонку. Где ненавязчиво пригрозил казнью на колу – не за трусость, не за предательство какое-нибудь, а за то, что он узнал его тайну... И тогда, стоя там, на леденящих кровь руинах, среди адского стекла и человеческих костей, майор Баум осознал: его обычная жизнь перечёркнута не только войной, он влип в куда более страшную историю, став рабом Эриха Траурихлигена... -Ну, Баум, что же вы думаете насчёт “брахмашираса”?? – не отставал Траурихлиген, и его суровый голос вырвал майора из пучины страха и апатии, в которую тот невольно погружался всякий раз, когда речь шла о дьявольском “пауке”. -Я... думаю... можно обойтись... – глупо проклекотал Баум, отрешённо топчась в грязи... – Наше вооружение намного лучше, чем железки иванов... -Вы же сами сказали, что русские готовы к обороне! – напомнил Траурихлиген ещё ехиднее, замахнувшись стеком, и Баум предусмотрительно отошёл, чтобы генерал не попал ему в глаз. – Или хотите пулю получить?? Мы уже не в том веке живём, чтобы танки подрывать гранатами! Так что, Баум, готовьтесь к победе! -Яволь... – Баум ответил по уставу, потому как не имел права отвечать начальнику по-другому. -Но мы всё-таки, устроим отчётное нападение – для галочки! – выплюнул Траурихлиген, остановившись перед своей машиной. – Чтобы Фогель подсчитал патроны, раненых убитых, написал отчёт... Что это за бой, в котором никто не пострадал?? Баум, вам задание: заставьте Носяру собирать местных дикарей на открытом месте, а я подъеду через полчаса! -Яволь! – Баум отчеканил это уставное слово и по-уставному развернулся, хлопнув каблуками. Он выполнит приказ, потому что это приказ старшего по званию, его почти не волнует, что Траурихлиген соберёт людей лишь для того, чтобы пристрелять свой “брахмаширас”... Майор Баум боялся Эриха Траурихлигена не только из-за того, что он имел “брахмаширас”. Про Траурихлигена ходили разные слухи: что он вроде как тамплиер, и некромант, оборотень и инквизитор в одном лице... Но Баум знал: Эрих Траурихлиген – ловкий махинатор, умеющий давить на психику, и майор даже сомневался, действительно ли он принадлежит к древнему баварскому роду графов Краузе-Траурихлигенов, или это всего лишь ещё один его способ давить на психику?? -Баум, вы что, спите?? – этот громкий вопрос вырвал Баума из пучины мрачных мыслей, вернув сюда, на страшное поле, под промозглое небо, с которого срывался мелкий моросящий дождик. Капельки неприятно стучали по клеёнчатому чехлу-дождевику на фуражке Баума, словно по мозгам стучали. -Никак нет! – поспешил отчитаться Баум, потому как вопрос задал Траурихлиген. -Не торчите – идите в деревню и поторопите Носяру! – приказал ему Траурихлиген, и Баум тут же ответил “Яволь” и проворно побежал к деревне. -Шульц, подать мне машину! – Баум слышал, как Траурихлиген напрягает адъютанта, а потом услышал и шаги Шульца, как тот потрусил туда, где поодаль от “брахмашираса” дожидался генеральский кортеж из трёх машин. *** Майор Баум выполнял приказ – попав в эту нищую деревушку он первым делом обнаружил начальника полиции Носяру. Его полицаи уже повыгоняли несчастных селян из хат, и они стояли по двое в неровном строю, босиком на раскисающей грунтовой дороге, мокли под дождиком и мёрзли под прицелом автоматов. У Баума переводчика не водилось, но он не имел права выдавать, что владеет русским языком почти так же хорошо, как и Траурихлиген. Поэтому он притворился. -Носяр! – рявкнул он начальнику полиции, стараясь крякать так же, как генеральский переводчик. – Ви есть вести дикарь на площадь! Где тут есть площадь?? Деревню Чижи хотели сделать частью большого колхоза, и тут недавно появилась площадь – на самой окраине, почти по над лесом, где раньше не было ничего, коммунисты построили довлеющее здание, которое обозвали сельсоветом, а вокруг него сотворили площадь – солидное пространство выложили плиткой и поставили посреди него постамент, на который водрузили бюст Ленина. Это место стали называть “Площадь Ленина”, а в сельсовете пообещали посадить некоего председателя, которого так и не посадили. Сельсовет пустовал, оставаясь ненужной холодной глыбой, а вот площадь Ленина пригодится – Носяро поведёт туда немца Баума. -А, там, на окраине, – проскрежетал Носяро, показывая длинным пальцем в сторону этой самой площади, где над низкими хатами высился сельсовет. – Прошу, пан хозяин! -Это есть хорошо! – прокрякал Баум, ёжась в мокром дождевике. – Вести дикарь на площадь! -Да, пан хозяин! – согласился с ним Носяро и принялся лаять на своих полицаев, заставляя их гнать людей к площади. Полицаи, рыча проклятия, погнали селян, заставляя шагать на погибель, и Бауму стало их по-человечески жалко. Ярым нацистом он не был – пошёл в СС только из-за высокого жалования и привилегий, потому что девушка, за которой он пытался ухаживать, отвергла его, посчитав, что Баум беден и не сможет её содержать. Расположение девушки он так и не заслужил: явился к ней в мундире, а она заявила, что “дубоголовый солдафон” ей тоже не нужен – нужен видный учёный или аристократ – после чего навсегда исчезла из его жизни. Баум погоревал и ушёл на войну решив, что будет женат на Германии. Двигаясь к площади, Баум старался невозмутимо маршировать впереди, как хозяин жизни, хотя по-настоящему – не хотел смотреть на полуодетых людей, которых вышвырнули из тёплых постелей под дождь и заставили топать, вместо того, чтобы мирно спать. Площадь Ленина в Чижах была вроде “чёртова места” – люди негласно прокляли её и никогда не ходили туда несмотря на высеянные коммунистами аккуратные клумбы и поставленные скамейки. Шагая туда под конвоем проклятых предателей, люди всё больше убеждались в том, что “площадь Ленина” была дана им дьяволом для того, чтобы фашисты расстреляли там их всех. За неровным строем людей немцы везли на подводе огромный прожектор, который работал от генератора, а когда добрались до площади – выгрузили его вчетвером и установили перед постаментом, подключая. Люди охали, плакали, баба Параска ругалась как сапожник, а Катерина – прижимала к себе маленькую дочку, которую она успела укутать в старый тулупчик. Все они толпились на проклятой площади, топчась на мокрых плитках, в холодных лужах. -В строй, собаки! – рявкнул старший Носярин племянник, по имени Авдей, и сурово пихнул автоматом бабу Параску, едва с ног её не свалив. -Та, чёрт с тобой! – отгавкнулась баба Параска. – Шоб тебя, ирод, гром побил! -Ты мне полай! – гнусный Авдей поднял немецкий автомат, но наткнулся на убийственный взгляд Носяры: немцы приказали не стрелять. – Чёртовы колоды... – ругнулся Авдей, нехотя убрав оружие. – Потом прикончу старую ведьму... У селян не было выбора, они построились перед страшным бюстом, а немцы включили огромный прожектор, ослепив их дьявольским светом. Бедняги зажмурились, перепугавшись, а потом – откуда-то явился жирный обер-лейтенант, лопая что-то, что спёр из чьей-то хаты и рявкнул сытым голосом: -Ахтунг! Люди замерли, затихли – только маленькая дочка Катерины, Аленка, жалобно плакала, уткнув личико в её юбку. -Всё будет хорошо... – тихонько шептала Катерина белыми от ужаса и холода губами. Да, будет, ведь её муж, Федор – он партизан, и партизаны их обязательно спасут от фашистов... -Ахтунг! – повторил обер-лейтенант, откусывая куски... Невменяемая от страха баба Параска осознала, что толстяк стащил её сало, хорошенько припрятанное для партизан, и жрёт, его, чавкая. -Ах ты ж хрячье рыло! – закричала она скрипучим голосом и вырвалась из строя, вцепившись в фашиста, расцарапывая его рожу ногтями. Обер-лейтенант был выведен из себя, до белого каления дошёл, буквально. Швырнув бабу Параску в коммунистическую клумбу, он сдёрнул с плеча МР-38 и нажал на курок, пустив в неё короткую плотную очередь. Застреленная, баба Параска перестала барахтаться и затихла. И только тогда обер-лейтенант расслабился, сняв проклятый стресс. Вокруг повисла зловещая тишина, только Параскина сестра Светлана тихо всхлипывала, задёргивая сопли своим длинным острым носом. А потом, расшвыривая колёсами грязную воду из луж, подъехали три автомобиля. Два кюбельвагена “Опель”, крытые брезентом – первый и последний из трёх, а посередине – “Мерседес” чёрного цвета, зловеще блестящий в лучах прожектора. На дверцах “Мерседеса” золотом сверкали орлы, на крыльях стояли флажки-вымпелы командования СС. Обер-лейтенант не успел спрятаться, и грязная вода из-под колёс “Мерседеса” полетела на его мундир. Кортеж остановился, автомобили заглушили моторы, и с переднего сиденья “Мерседеса” скатился кургузый немец Шульц, кутаясь в свой дождевик. Увидав его, чёрного, как дьявол, люди испугались так, что сбились в кучу, прижимаясь друг к другу. Полицаи отгоняли их, возвращая толпе вид строя, а люди плакали... Спешно оббежав машину, Шульц распахнул заднюю дверцу и отодвинулся, вытянувшись. Его красноватое от алкоголя лицо тоже отражало страх – он боялся своего начальника, который, не спеша и солидно вышел из автомобиля, постоял немного, выпрямившись и гордо вскинув свою страшную голову, оглядывая сникших от ужаса людей. Для них этот страшный человек со стеком казался самим сатаной, который вылез из пекла, чтобы утащить их всех туда, где всё горит адским пламенем... За сатаной неуклюже выкатился переводчик и тоже приосанился, купаясь в лучах тёмной славы своего начальника. Люди отпрянули назад, когда Эрих Траурихлиген сделал шаг в их сторону, а полицаи и фашисты стояли, вытянувшись, как одинаковые манекены. Партизан Федор пришёл этой ночью в Чижи – навестить свою семью, и вместе с ним пришли Грыць и Петро, самовольно отлучившись из отряда. Они думали, что побудут здесь всего пару часиков, и никто не заметит, что их нет. Идя в деревню, они даже не подозревали, как жестоко ошибаются. Поняли, что что-то не так только тогда, когда добрались до площади Ленина и увидели страшный свет немецкого прожектора, автомобили, полицаев и самих фашистов. Кровь застыла в жилах Федора: Чижи оккупированы, и его семье грозит смерть... Испугался и Грыць: в Чижах осталась его непутёвая мамка... -Ховаймось! – это шепнул Петро, потащив товарищей в тень пустого сельсовета. – Чого выпетрились? Петро залёг прямо на мокрую землю и пополз к сельсовету по-пластунски, чтобы не быть замеченными, Грыць и Федор тоже поползли и притаились под сыроватой стеной. Федор осторожненько, чтобы не быть замеченным, высунул одни только глаза и взглянул на постылую “площадь Ленина”. Его поразил страх, но Федор отринул его, ощутив, что обязан спасти жену и дочь. -Краузе... – прошептал над ухом Петро, тоже выглянув и тут же спрятавшись. -Чего? – не понял Федор, потому что Петро очень шепеляво прошептал. -Эрих Колосажатель, «немецкий дьявол», – зловеще пояснил Петро, мысленно хороня несчастных замёрзших и промокших селян. – Зараз усех на кол повысажуе и капут... Враги не замечали партизан в густой тени, к тому же, они были заняты своими делами. Майор Баум посторонился, когда приехал Эрих Траурихлиген – ему совсем не нравились эти жуткие казни, которые тот устраивал, и Баум предпочитал стоять в сторонке. -Хайль Гитлер, герр майор... – некто прошелестел над его ухом, Баум обернулся и увидел солдата. Тот тянулся, поднимая одну руку, а второй протягивал Бауму какой-то белый конверт. -Что это? – осведомился Баум, удивившись. -Письмо для герра группенфюрера, – негромко пояснил солдат и, отдав Бауму конверт, поспешил испариться. Баум был недоволен: какой, однако, ушлый солдат, переложил на него ответственность, а сам пошёл гулять... Придётся майору набираться храбрости и отдавать конверт Траурихлигену сейчас, когда генерал занят селянами, иначе Траурихлиген обзовёт его слизнем и накажет за то, что промедлил. Выдохнув лишний воздух, майор нашёл свою храбрость и подошёл к Траурихлигену, протягивая конверт. -Чего вам, Баум? – Траурихлиген сдвинул брови, обернувшись, а Баум, стоя вперёд конвертом, лаконично пояснил: -Вам письмо... -Ну, надо же... – буркнул Траурихлиген, отняв у него конверт, разорвав его и вытащив бумагу. – Из Берлина... И чего им нужно, чёрт?.. Траурихлиген принялся читать, а Баум со страхом замечал, как всё больше мрачнеет, скалится, рычит... -Вот, чёрт... – пробурчал Траурихлиген, понимая, что весь его план сейчас сорвётся и полетит козлу под хвост из-за одного этого письма. – Господин Гитлер пишет нам, что мы должны не нападать на Еленовские Карьеры, а сидеть и ждать танки Клейста... – прошипел он, свирепо топая правой ногой. Люди в нестройном ряду охали, пугаясь его злобного оскала. Они не понимали ни словечка из того, что он шипел и рычал широкому Бауму, однако догадывались, что ничего хорошего ждать им не следует. Сыренькая морось превратилась в неприятный дождик, насквозь промачивая их плохонькие одёжки. -Но вы прекрасно знаете, как мне нужен этот город! А пока мы будем хлопать ушами, дожидаясь уважаемого Клейста – они успеют заминировать подступы, и мы сду