Аваллон

– Какой я публицист… – поскромничал Рязанцев.

– М-угу… – буркнул редактор. – Завтра время есть? Приезжай к десяти, потолкуем.

Рязанцев возликовал, но не подал вида.

Назавтра в назначенный час он отправился на аудиенцию и вышел из Курдюмовского кабинета, оставив там заявление о приеме на работу.

Расставание с «молодежкой» прошло беспечально, наутро голова раскалывалась с похмелья.

…Николай сцепился с новым шефом ровно через неделю. Он не привык, чтобы из его материалов вычеркивали целые абзацы да еще и вписывали постороннюю отсебятину.

– Под материалом моя подпись?

– Твоя. И что?

– А мысли ваши, которые я, кстати, не вполне разделяю.

– Что, плохие мысли?

– Вот и опубликуйте их от собственного имени!

– Не учи меня, что делать!

– Значит, правка остается в силе? Тогда снимайте материал с полосы!

– У нас ежедневная газета! Ты хочешь сорвать выпуск номера?! Это вредительство!..

Рязанцев выскакивал из кабинета, громко хлопнув дверью и грозя подать заявление об уходе. Заявлений он не подавал, но перепалки эти стали обыкновением. Странное дело, Николай ругался с харизматичным, похожим на небольшую ожившую скалу Курдюмовым так, как никогда не позволял себе с демократичным Валерой из «молодежки» – до матерного ора. Хотя отчетливо понимал, что в каждом очередном конфликте они оба, как в анекдоте, одинаково не правы, особенно он сам.

Несмотря на суровое величие, у Курдюмова такие схватки большой  злости не вызывали. Вскоре Рязанцев понял, что шеф считает их «рабочей творческой обстановкой». А спокойные беседы с журналистами навевали ему подозрения в безделье  и халтуре. И еще Николай стал подспудно догадываться о главной причине своего бурного раздражения. Оставалось признать, что он сам подсознательно претендовал на харизму и не мог смиренно принять чужую.

Изредка общие знакомые передавали Рязанцеву, как отзывается о нем шеф за глаза. Но лучше б он хоть раз что-то такое сказал самому Николаю.

К тому времени Рязанцев закончил роман, над которым вперемежку с газетным строчкогонством трудился больше года. Отнес рукопись в местный литературный журнал, с ответственным секретарем которого был в приятельских отношениях. Хлебнув коньячку в просветленном, тихом кабинете, так не похожем на газетные «суетилища», Рязанцев отбыл, небрежно оставив рукопись на кресле. Но с тех пор он не забывал о ней ни днем, ни ночью. Особенно ночью, когда мысли о будущем досаждали особенно настырно.

По ночам Рязанцев с ужасающей ясностью осознавал, что жизненная дорога ведет его куда-то не туда. Мир вокруг стремительно менялся, газеты дружно писали про садистские убийства, ментовский беспредел, секс, про снежных людей и неувядаемые  НЛО. Газеты приторговывали остро-сладеньким дерьмом, но никому до этого не было дела. Читатели из малообеспеченных в перерывах между выживанием, пялились в кривляющуюся пестроту телеэкранов. Состоятельные всё заколачивали и заколачивали бабки. Что бы ни происходило вокруг, народ этого будто не замечал. То ли устал, то ли понял, что ждать больше нечего, жить надо здесь и сейчас любой ценой, не задумываясь о далеких перспективах и отвлеченных проблемах.

Николай не вписывался в сложившуюся схему. Провинциальная журналистика не сулила ни денег, ни славы, а только полное  опустошение души, приближение которого ощущалось все отчетливей. Как-то главный редактор городской развлекательной газеты предложил Николаю должность своего зама. Редактор, все знали, собирался переезжать в столицу, где у него были давние связи. Заместителю светило стать его преемником. Поразмыслив, Рязанцев отказался. Тошноту вызывала сама мысль о том, что ежедневно с утра до вечера придется корпеть над чужими идиотскими текстами, заискивать в верхах, лавировать, чтоб не огрести судебных исков, но и не растерять читательского интереса.

Рязанцев чувствовал в себе некий потенциал, но никак не мог уразуметь, для чего этот потенциал предназначен.

Лариска тем временем где-то и как-то шуршала себе по тихой грусти. Николаю, поглощенному своими исканиями, было недосуг вдаваться в смысл этого шуршания. Жена, он давно знал, не блистала большими способностями, меняла работу, приносила домой пустяковый заработок. Но Рязанцеву было не до того. Он любил Ларису, но, если честно, с собой ее не равнял, относясь снисходительно-ласково.

Николай сперва просто не заметил, а когда заметил, сильно удивился тому, что в доме появились деньги. Лариска по вечерам рассказывала про какие-то свои коммерческие затеи, но он пропускал ее слова мимо ушей.

Сперва холодильник наполнился лакомыми продуктами, а вскоре и сама видавшая виды «Бирюса» сменилась айсбергом «Занусси». Вслед за этим стандартный  «Голдстар» отправился в небытие, а его место занял «Сони» с необъятным, суперплоским  экраном. На телевизор Рязанцев не мог не отреагировать – откуда? «От верблюда! – показала ему язык жена. – Заработала.»

Вскоре она перестала покупать новую бытовую технику. Рязанцев уже знал, что Лариса с бывшим сокурсником удачно отпочковались от фирмы, в которой последнее время трудились, и замутили  собственное дело. Дело, похоже, шло в гору. Как-то  Лариска сказала, что пора подумать о переезде из их двухкомнатной «хрущевки», доставшейся от родителей, в новую квартиру. Оттого и бытовая техника временно потеряла актуальность.

Лариска отсутствовала дома с утра до ночи, а когда возвращалась, домашний телефон и ее мобильник не знали покоя. Она и внешне изменилась. Стала еще красивее, но, как казалось Николаю, грубее. Так оно, наверное, и было. Хоть порой он догадывался, что принимает за грубость ее растущую уверенность в себе.

В первый раз они крупно поссорились сразу после новоселья. В гости на дорогих «джипах» нагрянули какие-то не знакомые Николаю люди, хамоватые, развязные – хозяева жизни, новые Ларискины партнеры. Жена говорила с ними по-свойски, а кому-то и откровенно заглядывала в рот. Замечая это, Николай злился, помалкивал, а если и встревал в разговор, то непременно чтобы съязвить. От его реплик порой повисала пауза. Гости соображали: вроде и придраться не к чему, но ведь как-то изощренно оскорбил, стервец! Только не сразу сообразишь, как. Где им было до Николая с их шуточками типа «без ансамбля – сам, бля!»

После гулянки, затянувшейся до утра, Рязанцев, глядя на горы грязной посуды и тотальный разгром, пропел на манер популярного рокера:

– Это все, что останется после меня-а...

Заведенная его выходками Лариска взбеленилась.

– Не знаю, что останется после тебя. Дай Бог – нетленка! А после людей часто остается – да, вот это! Они вкалывают сутками. Их морщат, кто только может, а они все равно делают дело, потому что с головой. Им тоже надо расслабиться!

– А следы расслабления нам зачищать? – попытался отшутиться Николай. Но она не приняла шутки.

– Не развалишься.

Тогда он впервые остро почувствовал, что прошляпил начало их отчуждения.

…В журнале напечатали роман Рязанцева, а вскоре его выпустил отдельной книгой местный издательский дом. Хозяин, помимо буклетов и прочей красочной макулатуры, порой публиковал литераторов-земляков по собственному выбору и вкусу. Гонораров не платил – пусть спасибо скажут, что их популяризируют!

Роман был об инженере-неудачнике, этаком «семидесяхнутом», начитавшемся Булгакова и прочей подобной литературы. Инженер потерял работу, остался без семьи и переквалифицировался в рысака – нелегального таксиста на собственных «Жигулях». Однажды от одиночества инженер-рысак снял в баре проститутку. Она накачала его наркотиком. Вместо того, чтоб как следует проспаться, он поперся в жутко ненастную ночь под первое мая заколачивать деньгу. Странная пассажирка, от которой так и несло чертовщиной, под неистовство непогоды завлекла его бог весть куда, в какой-то роскошный призрачный особняк.

Дальнейшее содержание романа сводилось к описанию аллегорических приключений инженера на инфернальном банкете в гнездилище порока, который в итоге оказался не чем иным, как балом сатаны в Вальпургиеву ночь. Избежав  опасностей и искушений, инженер постиг происходящее и догадался, откуда идут все мерзости жизни – из этого особняка, от скопившейся в нем жирующей нечисти. И решил положить бедствию конец: пробрался в подвал, взломал газовые трубы, по примеру нынешних бандитов поставил зажженную свечу и пустился наутек.