Собор (сборник) (СИ)

— Существует ли Бог?

Кол выходил у него из спины, где-то возле левой лопатки, голова свисала свободно; я шел справа — когда оглядывался, то встречал его слепой, кровавый взгляд: он нависал надо мной. А над нами обоими склонялись парус, Сталин и небо.

— Выкинь этот меч. Я дам тебе новый, гораздо лучший.

— Нет.

Мы прошли мимо Врат, удаляясь теперь от реки.

— Черный Сантана, шепнул я.

— Длллааа-кк?

— Он мертв.

— Этто Ссаммурай его?…

— Он на самом деле не живет, ЭКГ ^[39] совершенно плоская. Мертвый мозг.

— Когда он умер?

— Еще до того, как ты с ним познакомился.

Я глянул под ноги.

— Я его не убивал, — медленно тянул тот. — Кто-то должен был добраться до его тела в реальном мире. Я же воспользовался его персонажем и личностью, перехватив их в момент смерти и продолжая его симулировать. В эту симуляцию я внедрился настолько, насколько это было необходимо: я должен был защищать тебя. И хотя никто не чувствует разницы, он сам не чувствует разницы. Теперь Сантана всего лишь манекен, притворяющийся игроком.

— Как он может не чувствовать разницы? Это…

— Тот Сантана, который выжил, ее не чувствует, в этом можешь быть уверен. Его жена, Арианна, удивляется исправлению его характера; если изменения и произошли, то на лучшее.

— Я поднял взгляд.

— Он не живет. Потому и не может погибнуть — я уже сам запутался в этих смертях, искусственных и реальных. Но он, конечно же, знал, что у меня в мыслях.

— Смерть в Иррехааре это, среди всего прочего, стирание персонажа и временная оторванность от системы. Реинкарнация доступна только игрокам — но их мозг должен функционировать, чтобы вновь быть ослепленным, хотя, фактически, это происходит автоматом. От этого алгоритма исключений нет, помни об этом.

Я рассмеялся.

— Ты как раз ответил на мой вопрос!

— Ошибаешься. Ведь сам ты уже не бессмертный; ты в любой момент можешь совершить харакири. Пожалуйста.

— Но ведь был. Я был тебе нужен. То, что я не знаю: зачем, совсем не меняет суть вещей.

— Сантана тоже был мне нужен, хотя тот был и человеком.

— Так может и я являюсь посмертной маской разума какого-нибудь несчастного, организм которого сыграл в ящик?

— У тебя есть меч.

Я коснулся его ладони.

— Ты хочешь, чтобы я убил себя.

Кол резко повернул; на двух десятках метров мы развернулись на сто восемьдесят градусов и направились назад, параллельно глубокой борозде, обозначавшей предыдущую трассу пахоты мученика.

— Но почему ты выжидал столько времени? Почему только теперь, ну почему, хотя бы, не в военном Конго Самурая? На кой ляд тебе вообще был нужен Сантана?

Как и всякая сивилла, прямо он не ответил.

— Берегись Самурая. Вслушивайся в его слова. Правды не существует.

— Что ты имеешь в виду?

— Вслушивайся в его слова; помни, что я в состоянии решить любую разрешимую проблему, если только мне не придется этого решения выдумывать. Nihil novi — Ничего нового. Он, хотя и столь могущественный, что ограничивает и меня самого — ведь он тоже ограничен. Окончательно.

— Один простой ответ, всего один.

— Простые ответы приводят к лености разума.

— Да, знаю, в твоей памяти имеются все записанные людьми афоризмы.

— И в твоей тоже.

— Именно. Вот только я не уверен, что это действительно моя память.

— Теперь уже твоя.

— Я все хочу спросить тебя, сколько будет два плюс два.

— Слушая, я согласился с его идеей, потому что не являюсь HAL-ом ^[40]. Но вот он, именно потому, что, в свою очередь, является человеком, представлял наиболее шаткий элемент всего предприятия, — неожиданно мученик начал говорить быстро, поспешно, как будто опасался, будто что-то ему помешает, и он не успеет передать всех своих мыслей. — Я должен был тебя похитить, Сантана должен был тебя похитить. И, возможно, ты не стал идеалом, но не стал и вторым Самураем, а Самурай, мне это известно, ради себя жертвовать бы не стал. Поэтому я пошел на компромисс. Никакой селекции. И, хотя Ерлтваховицич договорился с ним и пытался сделать из тебя ангела мести, ты все так же свободен; у тебя имеется возможность сделать любой выбор. Ты не марионетка, никто тобой уже не может управлять. Риск громадный, ведь ты можешь сформироваться в какого-нибудь вампира, но не такого ужасного, как если бы тебя сознательно формировал Самурай. Мое решение не было актом веры в человечество, человека вообще — я высчитал его, как и любое другое. Но ведь теория вероятности — это наука о неуверенности: случаются ведь и события с однопроцентной вероятностью. Ты говоришь о самоубийстве. А ведь это я усомнился в законе существования: хотя по сути своей полностью никогда не умру.

— Ничего из этого не понимаю.

— Поймешь. Я надеюсь на это.

— Раз Сантана был моим стражем, тогда почему он меня бросил, зачем устроил на меня охоту?

— Потому что мне не хотелось, чтобы ты сделался вторым Сантаной. Или же его противоположностью. Мне не хотелось и того, чтобы в тебе развился комплекс вины, за какие это поступки ты желаешь каяться? Почему ты должен страдать?

— Совсем ничего не понимаю.

— Адриан. Ты сделаешь это. Я знаю, что сделаешь.

— Что? Что сделаю?

— Адриан…

Мы давно уже прошли холм, на котором я попрощался с Кавалерром. Удалились мы и от линии пахоты кола; в канавке под жирной землей что-то шевелилось. За собой мы оставили и треугольную шпалеру рахитичных шлаковых деревец, более черных, чем чернота тела Назгула; теперь мы спускались в низину. На горизонте маячили какие-то мягко-пепельные остроконечные и костистые образования, расцарапывающие густой мед неба геометрически совершенными когтями. Стали зашел, взошли Хонда и British Airways. В воздухе запахло весной.

Мои мысли замкнуло в петлю; слишком большое переполнение памяти.

Агонизирующее придыхание мученика, синхронизированное в моих ушах до слышимого, хотя и не замечаемого шума фона, неожиданно совсем ослабело.

— Чем ты был… — прошептал он, — я… — Его уста онемели. — Ты станешь тем, чем я быть не мог, — успел он еще написать в воздухе.

Кол застонал, затрепетал, запел и подпрыгнул; земля лишь протяжно чавкнула. Ров прервался, отвернутая почва расщепилась. Треск паруса глушил настолько, что я закрыл уши руками.

Поднимался он очень медленно, над рекой пролетел на уровне наблюдательных спиралей трехголовых птиц; те облетали его издалека. Белое полотнище траурным пятном висело на янтарном небосклоне. Буйная цветовая гамма этого фрагмента Внешней Стороны вызывала у меня ледянистую головную боль: слишком много всего было перед глазами.

Небо делалось все более светлым, рекламы блекли; температура и давление усреднялись. Из пропаханной борозды полезли какие-то растения. Я шел назад по трассе пахоты мученика — деревья становились все выше и выше, они росли очень быстро. В конце концов, я их распознал: яблони. Еще несколько десятков метров, и их ровный ряд обрывался. Я подождал немного и сорвал самый созревший плод. Скользкая желто-зеленая шкурка шевелилась под моими пальцами; поверхность яблока была странным образом деформирована. Лицо. И еще одно. Четыре лица на одном яблоке. Их маленькие рты кричали на меня, слепые глаза пялились в напрасных попытках заглянуть в мои зрачки. Я поворачивал плод в пальцах, косящие лица приближались и удалялись из поля зрения; перепуганное кружение гладких глазных яблок среднего лица, которое плющилось и выдувалось, исчезая за кривизной яблока. Потом мне это надоело. На вкус яблоко было просто отвратительное. Я огляделся: шлаковая роща, чернеющая над склоном плоскогорья, была сейчас лишь малой складочкой в море чернозема, я едва-едва ее замечал. Тоже не оригинально. Все здесь краденое. Я выплюнул все излишние мысли.

По небу кто-то двигался — моя тень. Громадная, размазанная волокнистыми полосами тень, двухмерная проекция моей фигуры с точки зрения всеядной и жадной почвы на истекающий медом небосклон. Тень повторяла мои движения. Мах, мах, мах, чмааах — гротескные размахивания руками, прыжки, приседания, растягивания и свертывания. Я шел. И тень шла. А собор уже утратил свою пепельную окраску, хищность в очертаниях башен тоже пропала. Я видел темную яму входа, более светлое обрамление портала. Меня ждали.