Путь Базилио (СИ)

— Я хочу, чтобы ты издевался надо мной! Ударь меня! Укуси за вымя! Укуси! Укуси! А-а-а-а! Нет! Куда-а-а-а…

Всё заглушил шум падения тела. Засим последовал поток жалобных проклятий.

— Охохонюшки. Ещё один сгорел на работе, — невесело пошутила Джемма. — Запускайте жеребца! — заорала на в соседнюю трубу.

— Почему они мрут? — спросила Ловицкая.

— Ну ты подумай головой-то, — недовольно сказала старая поняша. — Вот у тебя есть челядин. Он может тебя укусить?

— Нет, конечно, — ответила Мирра. — Он скорее себя загрызёт.

— А если ты требуешь? Ну, укусить? Тебя?

— Я скажу, что мне это необходимо, и он укусит, — подумав, ответила Мирра. — Потом, правда, будет мучиться. Может, даже помрёт. Если я его не прощу и не заняшу обратно.

— Ну да. Но в тебе двести восемьдесят, твой электорат ещё может думать. А у Верховной, Дочь её храни — четыреста граций с горкой. Что происходит с мозгами тех, кто находится рядом? Сечёшь?

— Я регулярно присутствую на Пуси-Рауте и общаюсь с Верховной лично, — напомнила Ловицкая. — Ну да, тяжело, но в принципе выдержать можно.

— Ты ей хоть слово поперёк сказать попробуй, — ухмыльнулась Джемма. — А тут она требует причинить ей боль. Это невозможно в принципе. И не послушаться — тоже невозможно в принципе. Значит что остаётся?

— Ешь мою холку! Грызи мою жопу! — донеслось из трубы. — Бей меня, кусай меня, ломай меня полностью! Ну же! Блядь! Скобейда дефолтная! Да чтоб ты сдох!

Очередная туша свалилась на пол — как послышалось чуткому уху Ловицкой, с каким-то даже облегчением. Стукнули прощально, навеки складываясь, копыта.

— Вот урод… Я же почти кончила… — провыло-проплакало в трубе.

Джемма потёрлась щекой о плечо, потом приблизилась к отверстию.

— Ваша Грациозность, — тихо сказала она, — лучше выпейте лекарство.

Из трубки раздалось что-то вроде рычания, потом — сдавленные рыдания.

— Джемма, — прорвалось, наконец, сквозь слёзы. — Я очень несчастная женщина.

— Это правда, Ваша Грациозность, — вздохнула Джемма. — Выпейте лекарство и полежите. Потом мы попробуем снова. У нас остался жеребец и овцебык.

— Не надо, — голос в трубе был таким безжизненным, что даже у Ловицкой по позвоночнику пробежали мурашки. — Не мучайте животных… Мирра, ты здесь?

— Да, Ваша Грациозность, — Ловицкая приблизила голову к трубе.

— Расскажи мне что-нибудь. Про Кавай расскажи. Что у вас там с сельским хозяйством?

Ловицкая попыталась собраться с мыслями.

— У нас продолжается сбор урожая поздних культур и осенняя посевная кампания, — начала она самым бодрым тоном, который только смогла из себя выжать. — На сегодняшний день поздние зерновые убраны с семидесяти восьми процентов площадей, технические культуры — с шестидесяти пяти. Задержки вызваны сложными климатическими условиями. Засеяно озимыми культурами семьдесят четыре процента площади сева. Подтверждён рекордный урожай льняного семени…

— Про семя не надо, — попросила Верховная. — Я и так всё время о нём думаю.

Мирра чуть запнулась.

— Также возобновлены посадки топинамбура, — вспомнила она. — Кроме того, в Директории был закуплен электорат птичьих основ повышенной фекальности, что позволило расширить производство гуано и улучшить его свойства. Особенно перспективно обогащение гуано микоризными инокулянтами, — не без гордости выдала она фразу, которую заучивала минут десять.

— Не отвлекает, — устало вздохнула Их Грациозность. — Джемма, распорядись насчёт компресса со льдом.

— Только не застудитесь, — предупредила Недереза, тут же вскочила и быстро ушла — руководить и распоряжаться.

Ловицкая оглянулась. Никого не увидела. Помотала головой. Осторожно прикусила кожу на передней ноге. Ей было страшно. То, что она собиралась сказать, — уже второй день как собиралась, — могло стоить ей карьеры. Но лежать в этой комнате ещё неизвестно сколько времени она уже не могла.

— Госпожа, — с усилием начала она. — Вы помните про тораборцев? Они скоро будут здесь.

— Жаль. Я хотела с ними пообщаться, — вздохнула Мимими.

— Я бы советовала с ними встретиться, — голос Ловицкой предательски дрогнул.

— Ты что, дура? Видишь, я не в форме, — раздражённо ответила Верховная.

— Я как раз про это… Только, пожалуйста, выслушайте всё… — Мирра приникла губами к трубе и что-то зашептала.

Осторожно приоткрылась дверь, откуда высунулась мордочка довольной, накормившейся Анфиски. Не увидев своей госпожи, она поводила рылом, учуяла запах и заковыляла на коротких толстеньких ножках к другой двери. Ловицкая её не заметила — она ждала ответа.

— Как, ты говоришь, этих двоих зовут? — наконец, спросила Обаятельница.

— Пьеро и Арлекин, — повторила Ловицкая. — Они-то всё и делают, остальные — так, шумовой фон.

— И это ихнее эмо-поле действует без прямого контакта? Я могу остаться за ширмой? — продолжала Верховная. — Мне бы не хотелось, чтобы на меня пялились в такой момент.

— Наверное, можно… Только лучше без резины. Можно шёлком завесить, — с сомнением в голосе сказала Мирра. — Я вообще-то не очень понимаю, как это всё у них работает.

— Дочь с ним, как это работает! — Верховная скрипнула зубами. — В общем, как только они здесь появятся — сразу ко мне. Обещай всё что угодно в разумных пределах. В неразумных тоже.

— Госпожа, только имейте в виду, я ведь на самом деле не уверена… — Мирра запнулась.

— Не уверена, что получится? Хуже мне уж точно не будет, — мрачно заметила Обаятельница. — Но если я хоть раз нормально кончу — у тебя будет орден Золотой Узды с псалиями.

Глава 39, в которой отважные сердца гибнут, как и положено гибнуть отважным сердцам — то есть храбро, тихо и бесславно

Над озером стлался туман. Не постылая серая вата, но изысканная зеленоватая дымка, призрачная мгла, сквозь которую могли бы просвечивать, например, звёзды — дичайше и неизменно моднейшие последние семьдесят тысяч лет существованья существ с IIQ>70. Но они, например, не просвечивали. Вместо них над зубчатой стеной леса отражалось всё то же озеро, сырой луг, мочажины с окнами стоячей воды, да кривое деревце, увитое огромной омелой. Под деревцем тлился огонёк — это в «жарке» горел кусочек «ведьмина студня». Такой же огонёк как бы свисал с небес, и при большом желании его можно было принять за звезду.

Но у Септимия Попандопулоса такого желания не было. Напротив того, ему хотелось развидеть это всё, желательно — навсегда. И, в принципе, это было не так уж и сложно. Достаточно свернуть чуть левее, где, судя по цвету травы, притаилась «аскольдова могила». Бывалые сталкера баяли, что в «аскольдовой могиле» карачун приходит незаметно — как сгущение летних сумерек, например.

Однако же кое-какие обстоятельства тому препятствовали. Во-первых, сабля Рахмата, регулярно подкалывающая Попандопулоса ниже поясницы. Во-вторых, знаменитое козлячье жизнелюбие, не позволяющее вот так просто взять и окочуриться. И, наконец, нечто вроде осколков надежды — а вдруг всё-таки удастся как-нибудь вывернуться и на сей раз.

— Плохо идёщ, — заявил Рахмат, подкрепляя слова увесистым тычком в спину.

— Я устал и есть хочу, — огрызнулся козёл.

— Иды давай, — последовал новый тычок.

Козёл резко остановился.

— Рахмат, — сказал он. — Я хочу тебе что-то сказать.

Обезьян чуть не споткнулся. Выводок тоже притормозил.