Русская фантастика 2005

На удивление оперативно сработали люди в погонах: опылили планету крошечными сверхактивными частицами, незаметно и безболезненно пожравшими гены старения в наших несовершенных телах. Кто в те дни не боготворил само это словосочетание — «космическая авиация»? Кто не выходил по вечерам на улицу и, радуясь, как ребенок, не тыкал пальцем в небо, вообразив, что видит следы ее деятельности?

Народ валом повалил в больницы, каждый хотел убедиться, что чудесным образом исцелился от старости. Вместе со всеми я пролил слезы умиления на маленький желтый кусочек картона — результат анализа, официально подтверждающий мое право на бессмертие. Больше меня за меня радовалась только мать.

Всеобщее ликование, энтузиазм, эйфория… Прогресс ринулся вперед, как жеребец, сорвавшийся с привязи — ведь смерть из-за старости больше не останавливала полет мысли, процесс творчества. Открытия посыпались одно за другим: вечный двигатель, принципиально новый вид энергии, вакцины от неизлечимых болезней и еще сотни и сотни других. Мы с матерью уставали торжествовать, знакомясь с новостями.

И вдруг все переменилось. Человечество неожиданно осознало, какой драгоценный сосуд держит в руках. Начался лечебный бум. Все озаботились своим здоровьем. Реклама фармакологических препаратов, предметов гигиены и лечебных процедур вытеснила все остальное. Говорить при встрече с друзьями о чем-то ином, кроме здоровья, стало неприличным. А опасности подстерегали на каждом шагу. Прежде всего очень опасно было плавать на кораблях, летать самолетами, ездить на поездах, автомобилях, мотоциклах, велосипедах — человечество незамедлительно отказалось от всех видов транспорта. Водители тоже люди, и они тоже боялись. На улицах стало тихо. Опустели шоссе, дороги, перекрестки. Дети играли в песочницах с серьезностью старичков. Мы ходили, внимательно глядя себе под ноги, или передвигались короткими перебежками.

Каждый мой день превратился в кошмар. Можно лечь и не проснуться: пожар, землетрясение, наводнение, теракт, дом рухнет, батареи перемерзнут. Секс — вообще ужас: инфекции, роды, дети. Какое же в этом удовольствие? Бреясь, можно порезаться. Электроприборы в любой момент могут ударить током. В воде полно микробов и вредных примесей. Есть тоже вредно — кто знает, какой туда напихали дряни, кроме того, можно подавиться. На лифте ездить нельзя — вдруг оборвется трос? А если застрянешь, то получишь инфаркт или инсульт. Тем же грозит хождение по лестницам на верхние этажи. В подъезде подстерегают бандиты, на улице — гололед, кирпич с крыши, пьяный водитель, толпа, начиненная вирусами.

«Будь осторожен, сынок, смотри себе под ноги», — просила меня мать, провожая на работу.

«Вы приобрели новое лекарство от простуды? — вопрошал рекламный плакат на улице. — Не забывайте, чем вы рискуете!»

«Остерегайтесь прикосновений посторонних людей! — орали в мегафоны добровольцы из Общества борьбы с инфекциями. — Они могут быть не привиты от…» Следовал перечень.

«Осторожность, осторожность и еще раз осторожность!» — предупреждали меня со всех сторон с утра до ночи и с ночи до утра.

Разве мы не слышали этого раньше? О, сейчас эти слова приобрели для нас особый, сакральный, священный, таинственный смысл — ибо что может быть дороже твоего собственного бессмертия?

Так человечество привыкало к мысли, как вредно жить. И все рухнуло в одночасье: не стало ни работы, ни транспорта, ни увеселений. Мы слонялись по улицам — толпы зомбированных своим бессмертием полудурков в респираторах, резиновых перчатках и защитных костюмах. Никто никому не препятствовал, никто ни на кого не нападал и не защищался — ведь существовала обоюдная опасность получить травму и погибнуть. Мы просто брали на складах и в магазинах еду, а когда она иссякла и на улицах появились первые трупы, начался отток горожан в пригороды. Мы все шли в одном направлении — на юг, где нет зимы, а еда растет на деревьях и пальмах. Там же только протяни руку, твердили все вокруг, и ты сыт.

Однажды моя мать взбунтовалась и осталась у мелководного озера в вытоптанных беженцами степях, где подчистую съели птиц, змей и ящериц. Из озера можно было выловить только крошечных моллюсков, но она удовлетворилась этим малым. Я умолял ее идти со мной дальше, но она сказала, что ей надоело бежать незнамо куда и что покой дороже. Ее слова показались мне тогда лишенными смысла. Так я потерял ее и через сотню лет оказался здесь, в тропиках. Наша огромная стая, насчитывающая, по моим наблюдениям, около тридцати тысяч человек, постепенно рассеялась по лесам, многие погибли у меня на глазах.

Сто лет я не старею, наоборот, в моем организме происходят благотворные мутации, и клетки перманентно омолаживаются. То же происходит и с другими. Дети, рожденные до наступления Эры Бессмертия, выросли. На вид им лет двадцать — вот Пакрани, например. А остальные… остальные все в том же возрасте, мне по-прежнему тридцать пять. Но в эти дни я понял, как сильно я устал. Устал бояться. Я устал еще пятьдесят лет назад. Или даже сто. Так хочется увидеть мать… И поесть сыра.

Поэтому завтра я не буду перечить Пакрани и Мёбиусу, чтобы они не заподозрили, что я что-то задумал. Мы вместе пойдем через перевал. Но на повороте, где дорога внезапно обрывается под ногами, я сделаю шаг в сторону, не предупредив их. А когда они рухнут в пропасть, жалко и трусливо вопя во весь голос, я заткну уши руками. И даже не посмотрю вниз. Я не дам им лишить тех людей жизни.

С легким сердцем я спущусь в долину. И буду делать там сотни опасных вещей, могущих убить и отнять у меня бессмертие: целовать женщин, валить деревья, доставать из колодца воду, разводить пчел, пить вино, ловить рыбу, строить дома, греться у костра, растить детей…

Мать сказала, что никогда, никогда не уйдет с того места — чтобы я мог найти ее, когда захочу. А она будет ждать. Потому что я самое дорогое, что у нее есть. Решено: однажды я вернусь и наконец скажу ей, как я ее люблю. Я сделаю это, клянусь.

И надо будет подумать, как защитить их от внешних воздействий. Может быть, придется завалить вход в долину. Или попробовать приучить их к мысли, что бессмертие возможно. Как же иначе им справиться с этой страшной вестью?

…Мое гнездо раскачивается на ветру. Снова идет дождь. Я слушаю его размеренное бормотанье и думаю ночь напролет, хватит ли у меня сил молча шагнуть в сторону на повороте…

ИГОРЬ ПРОНИН

Консервы

Андрей

…С каждым годом становилось только хуже, жизнь действительно превращалась в ад — я не преувеличиваю. Последнего друга потерял в восьмом классе — он растворился в окружающем меня быдле. Оказался таким же, как все. Я понял: некоторые люди выглядят иначе только потому, что среда не принимает их, отталкивает. Они страдают, все эти дохлые пацаны, некрасивые девчонки, и кажется, что они другие, умнее и чище. Но приходит срок, и выясняется, что твой друг, тот, с кем когда-то собирался удрать в Америку, может залпом выпить полбутылки водки. Какой престиж! Все зовут в компанию. И конец дружбе, ты становишься ему неинтересен. Я хотел разбить Димке морду, просто так, на прощание, но раздумал. Он и этого недостоин. Все оказалось ложью: и книги, и разговоры наши, и даже мечты.

Одиночество. В школе я просто отбывал номер, благо был слишком крупным, чтобы ко мне часто приставали. Потом возвращался домой, обедал и читал что-нибудь до вечера, а перед приходом домашних уходил бродить в лес. Невыносимо стало слушать их разговоры, их бестолково бормочущее радио на кухне, их идиотический телевизор. Раньше я мог и при родителях забиться в угол, уткнуться в книгу, а потом все чаще стал задумываться: неужели этот обрюзгший тупой мужик — мой отец? Хорошо еще если трезвый, тогда пожрет, чавкая, и уткнется в телевизор. А если напьется… Я подумывал его убить как-то раз, всерьез подумывал чуточку подтолкнуть, когда он в трусах, задницу почесывая, на балконе курит. Но заставил себя взглянуть на вещи спокойно: деньги-то приносил в основном он.