Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, вариант

Она сцепила пальцы и сунула руки между колен.

— Ты морочишь мне голову, инженер.

Он принялся обстоятельно объяснять. Да, он получил назначение. Так называемое общее назначение. Школа распределяет выпускников по ракетодромам. Он, например, откомандирован в распоряжение базового ракетодрома в Мирза-Чарле.

А уж ракетодром даст ему конкретное назначение. Так всегда делается, потому что данные о вакансиях собираются у начальников ракетодромов. В Мирза-Чарле он явится к начальнику ракетодрома и предъявит свой пакет.

— Пакет? — переспросила она. Она слушала очень внимательно.

— Пакет с документами. Командировочное предписание, характеристики, медицинская книжка… все такое.

— Чепуха какая, — пробормотала она.

Он пожал плечами.

— Так всегда делается.

Они снова помолчали. Потом она спросила, глядя в сторону:

— Ты куда мечтаешь попасть?

Он удивился. Странно, подумал он. А мы ведь ни разу не говорили об этом. За все три года ни разу. Он небрежно махнул рукой.

— А, — сказал он. — Это решительно всё равно. Лет через несколько я буду звездолетчиком. А сейчас это неважно. Не все ли равно, где проходить стажировку? В межзвездные стажеров не берут. Даже в исследовательские межпланетные не берут.

— Куда же тебя могут взять?

— На лунную трассу, например. — Он подумал. — Или вот иногда берут стажеров на трансмарсианские рейсовики. Буду возить людей, продовольствие. Это интереснее. Хотя у них обычно очень длительные рейсы. Лучше уж стажироваться на лунниках. Раз в месяц недельный отпуск, а стаж все равно идет.

И мы сможем часто видеться.

— Тоже неплохо, — сказала она, невнятно усмехаясь.

Он, улыбаясь, смотрел на темнеющий за снежной пеленой лес.

— А потом я добьюсь, чтобы меня взяли борт-инженером в межзвездную. Может быть, в первую экспедицию к Проксиме. Или к УВ Кита. Вот тогда начнется настоящая жизнь.

Она вдруг встала и сказала:

— Давай танцевать.

Он изумленно взглянул на нее, поглядел под ноги и сказал с сомнением:

— Ну… давай, если хочешь…

— Последний танец, — сказала она. — Приглашают дамы.

Он достал из кармана приемник и повертел верньер. Он поймал какой-то радиомаяк и поставил приемник на скамейку. Передавали медленный вальс. Они встали, и он обнял ее за талию.

Они начали танцевать, проваливаясь в снег, но снег был рыхлый и пушистый, а танец медленный, и танцевать было можно. Нина уткнулась лбом в его плечо, и ему опять показалось, что она едва удерживается от слез.

— У нас сегодня был случай… — торопливо сказал он.

— Ну? — сказала она ему в плечо.

— Ни, ты плачешь?

Она подняла лицо. Она не плакала.

— С чего ты взял?

— Мне показалось, — мрачно сказал он.

Они остановились.

— Почему все-таки ты решил, что я плачу? — спросила она.

— Я не решил. Я же говорю… мне показалось.

— Но почему? Слезы расставания, да? Ариадна брошенная. Любезный друг сделал ей амур и уплыл, видишь парус?

Он молча смотрел на нее сверху вниз.

— Ох, — сказала она. — Давай лучше сядем. Терпеть не могу задирать голову.

Они сели. Он выключил приемник и сунул в карман.

— Слушай, любезный друг, — сказала она. — Сколько тебе лет?

— Двадцать два.

— А мне и того меньше. Так что ты не огорчайся.

— Почему это я должен огорчаться?

— Я и говорю, что ты не должен огорчаться. — Она постучала в его грудь мокрым пальцем. — Ни в коем случае. У тебя еще все впереди.

Он задумчиво потер подбородок.

— Что ты имеешь в виду, Ни?

— Удивительно, — сказала она и покачала головой. — Как это ты не понимаешь, что все портишь?

— Ничего не понимаю.

— Тогда давай объясняться. Давай?

— Давай.

— Хочешь, я скажу тебе, что ты думаешь, инженер? Вернее, не думаешь, а чувствуешь.

— Скажи.

— Ты чувствуешь себя виноватым. Только условимся: не перебивать. Так вот, ты чувствуешь себя виноватым. Я дружил с нею три года. Я даже любил ее. Во всяком случае, эти три года она была самым близким моим другом. Три года мы бегали друг к другу на свидания, целовались и шептали друг другу на ухо разные интересные вещи. А теперь я уезжаю в новую, ослепительную жизнь, а она, бедняжка, остается там же, где была. Ах, как неловко получается! Как мне совестно, бедному!

— Слушай, Нинка, — сказал он, притворяясь раздраженным. — Что на тебя нашло сегодня?

— Мы условились: не перебивать. Так вот. Все это так, но ты, как и подобает мужчине — настоящему мужчине, — стараешься не поддаваться всяким там сантиментам. Это ничего, мужественно думаешь ты. Ведь я не навсегда. Я еще буду работать на луннике, и мы будем еще встречаться, целоваться, шептаться и так далее. А потом я улечу на Проксиму или даже на УВ Кита, совершу подвиги и вернусь в сиянии славы, великий и могучий, и в награду за ее любовь предложу ей руку и сердце.

Мы поженимся, и я опять уйду в ослепительную жизнь навстречу необычайным приключениям на неведомых мирах, а она будет преданно и трепетно ждать меня, гордясь, что она жена такого человека, а когда я опять вернусь, она будет подливать мне вина в бокал и ловить каждое слово моих необыкновенных рассказов, и ахать и замирать от запоздалого ужаса, и требовать, чтобы я обещал в следующий раз сворачивать при встрече с этим ужасным чудовищем, и я буду снисходительно обещать все что угодно, зная, что обещания все равно не сдержу…

А затем она приведет перед мои светлые очи моих детей и расскажет, что дочка учится на круглые пятерки, а сын уже гуляет с девочкой из соседнего дома…

Она задохнулась и замолчала. У нее даже глаза потемнели от злости.

— Чепуха какая, — неуверенно сказал он.

— А подумавши?

Он добросовестно подумал.

— Ну? Только честно!

— Честно… Ну не надо сердиться на меня, Нинка. Ну что я могу поделать, право?

Она покачала головой.

— Безнадежен, — сказала она со вздохом.

Тогда он тоже рассердился.

— Ты сама намотала на меня знамена всякой глупой романтики, а теперь сердишься и восстаешь против этого. Делаешь из меня какого-то павлина.

Она ласково погладила его плечо.

— Ты не павлин, Юрочка. Просто ты мальчишка.

— Ну вот еще!

— Правда. Ну, не будем об этом.

Он ссутулился, упираясь локтями в колени.

— Глупо, — сказал он. — Ужасно глупо.

— Конечно глупо. Я ведь пришла прощаться, Юра. Мы с тобой уже не мальчик и девочка. Мы взрослые люди. Давай прощаться.

Он смотрел себе под ноги на утоптанный снег.

Ладно, — сказал он вяло. — Давай прощаться.

Она не должна была говорить так. Ведь она не права. И даже если она права… Он вдруг сжался от стыда и ужаса. Она права, конечно.

Они поднялись и, не глядя друг на друга, надели лыжи. Она взяла палки и несколько раз подпрыгнула на месте, проверяя крепления.

— Проводить тебя? — сказал он.

— Нет, не надо, инженер.

Он взглянул на нее. Как необыкновенно красива была она, крепкая, стройная, в синем свитере и синих брюках, в яркой красной шапочке, из-под которой выбивался на лоб присыпанный снегом локон, с яркими синими глазами и ярким ртом, и пушистыми щеками, на которых таяли пушистые снежинки.

Он ощутил странный болезненный толчок в сердце и не понял, что это такое, не понял, что он уже знает, что никогда в жизни не повторится этот день, и другие дни, которые были раньше, что даже если они встретятся еще когда-нибудь, все будет по- другому. Совершенно по-другому.

— Прощай, Юрик, — сказала она. — Как это у вас говорится? Спокойной плазмы.

Она придвинулась к нему, и они поцеловались.

— Прощай, — повторила она.

Ничего нельзя было сделать. Она повернулась и быстро пошла с холма, равномерно взмахивая палками. Он стоял и смотрел, как быстро уменьшается темная фигурка в красном колпачке, как бледнеет и замывается за пеленой падающего снега крошечный силуэт.

Тогда он в последний раз поглядел на скамейку, на истоптанный снег вокруг и, оттолкнувшись палками, тоже пошел с холма. Стратоплан на Мирза-Чарле стартовал через полтора часа, а до Школы было двенадцать километров — минут сорок пять хорошего хода.