Предчувствие: Антология «шестой волны»

— Да, — заговорил незнакомый мужской голос. — Максим слушает.

— Как Максим? — не понял я. — Рустам, ты что ли?

В динамике щёлкнуло, засипело, и связь неожиданно прервалась.

С недоумением посмотрев на рацию, я машинально сунул её в карман — не разжимая руки, не отрывая глаз от ржавого каркаса. А потом, вдруг сообразив, что произошло, размахнулся и изо всех сил швырнул бесполезный кусок пластмассы в сторону ближайшей хибары. Брызнули чудом уцелевшие стёкла, глухо стукнуло, эхом разошлось по округе.

Нет больше никого: ни Жени, ни Рустама, ни Иды. Нет даже оживлённой прежде деревни с тайком выглядывающими из запылённых окон любопытными старухами, словоохотливыми мужиками, увешанными с головы до пят защитными амулетами, и ужасно надоедливой ребятнёй, забрасывающей прохожих градом снежков. Нет машины, на которой можно было бы уехать отсюда к чёртовой матери и со временем забыть обо всём происшедшем. Или не обо всём, но хотя бы не вспоминать ребят, которые до последнего думали о тебе и надеялись…

Я повернул голову и посмотрел во тьму.

Где-то там, приоткрыв в усмешке проржавевшую створку, молча стояла калитка. За ней был лес, и просека, и очередь из одинаковых, безразличных столбов, и старый охотничий домик со слепыми окнами и погасшей «буржуйкой». И таинственный дед, чья тень однажды до смерти напугала Женю, наотрез отказавшегося после этого выходить в лес при свете дня. Из дружеской солидарности отказаться пришлось всем, лишь Рустам порой отваживался на короткие вылазки. Создавалось впечатление, будто он знал ближний лес лучше местных жителей. И только он понимал жёлтые метки на деревьях, безошибочно в них ориентировался, мог в два счёта найти дорогу домой. Всегда, кроме одного раза… А ещё там был фонарь, еда, килограммы бесполезного теперь мха и банка с остатками краски — залог нашей безопасности. Всё бессильно перед безумным дедом. Бесконечные проталины, сломанные лыжи, ведущие в лес следы…

Скрип возник откуда-то справа и тут же принялся метаться по лесу, подхваченный одичалым эхом. Оно как будто сотню лет дожидалось очередного визита и теперь — яростно, напоказ — раздирало на куски вожделенную добычу.

Я резко обернулся на звук, но скособоченные силуэты домов оставались столь невозмутимы, словно это было моей галлюцинацией, готовой на гораздо большее: стук топора, захлёбывающееся жужжание циркулярной пилы, радостный детский гвалт и многое, многое другое. А скрип — всего лишь несмазанное колесо телеги или крутящийся на ветру флюгер, каких десятки в любой уважающей себя деревне и ни одного — в любом уважающем себя городе.

Тем временем скрип возобновился, и, мягко покачиваясь в морозном воздухе, из марева выплыло бледно-жёлтое пятно. Отсюда оно казалось не больше пятирублёвой монеты и пугающе росло на глазах. И когда я готов был сломя голову бежать — прочь от этого расплывшегося, промасленного блина, слепящего отвыкшие от света глаза, от чернеющего позади леса, от брошенных по неведомой причине домов, — пятно отлетело в сторону, неожиданно обнаружив за собой измождённого человека.

Он медленно брёл по глубокому снегу, то и дело спотыкаясь, норовя ухнуть носом в сугроб. Однако из раза в раз человек каким-то чудом удерживал равновесие, словно некто огромный поддёргивал его за шкирку, точно уткнувшегося в стену слепого котёнка. А котёнок удивлённо мотал головой, нюхал незнакомый воздух и тыкал во тьму фонарем.

— Рустам?! — удивлённо воскликнул я, всматриваясь в сильно похудевшее и побелевшее со времени последней встречи лицо. — Господи, Рустам! Не может быть! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! Рустам! Дай я тебя обниму, мой милый друг! Дай я тебя расцелую, Рустам! Чёрт, где ты раздобыл фонарь?! Да это и не важно, мой старый добрый Рустам! Улыбнись же! Улыбнись! Ты посмотри на меня, Рустам, и попытайся улыбнуться ещё шире! Ну, кто кого?!

Я повторял и повторял его имя, и на душе становилось неимоверно легко, как после кросса на сорок километров. Снова захотелось упасть в снег, но теперь уже не от безысходности, а из-за великой радости. Я бросился к Рустаму и крепко-крепко обнял его за твёрдые широкие плечи, хлопал по могучей спине, отбивая от неё куски льда, ерошил густые тёмные волосы, теребил его, будто ватную куклу с тяжёлой фарфоровой головой. А голова и вправду болталась из стороны в сторону, отваливалась назад, но каждый раз возвращалась на прежнее место со звонким щелчком. И я тоже норовил погромче щёлкнуть языком, чтобы Рустаму не было так обидно, не было настолько стыдно за испорченную шею, за непослушную, тяжёлую голову с отвратительной раной через всё лицо, за новоявленную «заячью губу», с шипением выпускающую горячий воздух и разбрызгивающую вокруг чёрные тягучие слюни…

— По-оигра-аем? — отвратительно писклявым голосом спросил он и глупо улыбнулся. — Ты-ы не хо-очешь игра-ать?

Сердце бешено заколотилось, и я отпрянул от Рустама, со страхом глядя в его остекленевшие глаза.

— По-оигра-аем? — повторил он, плаксиво скривив губы. — По-очему ты-ы не хо-очешь игра-ать? Отве-еча-ай!

Подняв над головой фонарь, Рустам судорожно всхлипнул. Он стоял так не меньше минуты, бледный, похожий на оплывшую восковую фигуру с проковырянными иголкой глазами, тяжёлым каплевидным носом и растёкшимся ртом; потом молча, почти без замаха, бросил фонарь в снег и начат яростно, отдаваясь делу со всей душой, топтать его ногами. И тогда я увидел, как снег под его ботинками начал искриться — маленькие красные точки в одно мгновение окружили нелепо выплясывающего передо мной человека, поползли вверх по штанам и переметнулись на куртку. А Рустам всё плясал и плясал, не замечая юрких язычков пламени, нетерпеливо пожирающих одежду. Он размахивал горящими руками, рисовал в воздухе узоры, подобные тем, что рисуют мальчишки выхваченной из костра палкой, которой незадолго до этого был повержен неумелый противник, ничего не смысливший в настоящем фехтовании. Он беспрерывно щёлкал шеей, но голова давным-давно перестала вставать на место и только билась и билась о плечи. Он весело смеялся неизменным отвратительно-писклявым голосом, давая эху новую пищу для забавы.

И в тот момент я побежал.

Сквозь кусты, через забор, раздирая о гвозди одежду, как не бегал никогда в жизни и, наверное, уже не побегу. Ведь правильно некогда говорила Ида: быстрее всего мы бежим от самых лучших друзей. И не важно, что она имела в виду совсем другое, главное — она оказалась права. Как и в последний раз, когда не пошла за мхом в насквозь промороженный лес, когда осталась лежать в уютной кровати без риска наткнуться на старика… И останься мы тогда вчетвером, всё могло бы быть по-другому.

Я бежал и видел укутанного в одеяло Рустама с горячей чашкой в руках. Он то задумчиво хмурился, то весело улыбался, заслышав одну из Жениных реплик, то начинал клевать носом, и чашка вот-вот норовила выскользнуть из расслабленных пальцев. Затем он вдруг очутился на улице: с необычайной ловкостью застёгивал крепления на лыжах, ворчал, что, мол, давно пора обновить знаки, а не трясти голой задницей перед оскаленными волчьими мордами; шёл впереди и прокладывал для остальных лыжню, время от времени оборачивался, проверяя, как там Ида. И ещё он кричал — далеко за деревьями, в густой непроглядной тьме, — звал на помощь, и я никак не мог его догнать…

Очнулся я в незнакомом доме. На полу под разбитыми окнами толстым слоем лежал снег. Входная дверь была заколочена длинными занозистыми досками, служившими ранее то ли забором, то ли частью чего-то большего, и, для пущей верности, подпёрта большим тяжёлым столом с водружёнными на него пузатыми мешками. Над дверью, по-кошачьи выгнув изящную спину, висела ржавая подкова. Лежащий посреди комнаты трёхногий стул смотрелся тоскливо и одиноко.

Вторая комната, скрывавшаяся за плотно закрытой дверью, выглядела куда более пристойно. Даже окна здесь по неведомым причинам остались целыми, не говоря уже о висящей на стене картине и полудюжине фигурок оригами, выставленных на подоконнике. Справа от входа стояло невысокое потёртое кресло с деревянными подлокотниками. Соседствующий с креслом письменный стол оказался сплошь завален бумагами и газетными вырезками, многие из которых, не выдержав мощного напора собратьев, теперь покоились на полу…