Железные паруса

А вот этому вопросу удивился. Всего ожидал — глупости, блеяния, но никак не такого вопроса.

Ишь ты, подумал Он, наученный, значит, столкнулся с таким, о чем мне приходится только мечтать. Неважное здесь место, плохое, гиблое; и невольно поежился, словно чувствовал, как от черных глазниц за шиворот ползет страх. Страх был привычен, как привычно было одиночество и звенящая пустота вокруг. Впрочем, для него давно уже не было пустоты, — а одно лишь пространство, наполненное непонятной, таинственной силой, ощутимым временем, в котором ты растворен, и одновременно присутствуешь здесь и там, за теми лесами или дорогами и еще бог знает где, — в воздухе, в небесах, в падающем снеге; и ты отчего-то благодарен за это ощущение, которое дает тебе чувство стабильности и уверенности — пусть даже временно, в какой-то явный промежуток, — но предохраняет, делает неуязвимым, бессмертным, почти вечным. И это чувство живет и помогает даже сейчас, когда ты сталкиваешься с непонятным человеком.

— Значит, ты все-таки наш? — Голос у старика был надтреснутый, и слова выходили неясно, словно наполовину проглатывались, словно он что-то жевал.

— Ну, что из этого? — спросил Он.

— Ты не гляди, что я такой, — пояснил старик, и Он понял, что у старика с зубами дело дрянь — вкривь и вкось они торчали, как гнилые пеньки, — посидишь с мое в яме, не то запоешь.

— В какой яме? — автоматически спросил Он. Хотя какая еще могла быть яма в черте города — самая обыкновенная, для бродяг, где всегда была еда и бочка с топливом — другого и не встречалось. Хотя, кто его знает, может, старик тоже был непонятной силой, играющей тобой, как щепкой в полынье, по неявному, закрученному алгоритму. Может, у него своя задача, отличная от всех других, построенная не по принципу, — чем дальше в лес, тем больше дров, а сложнее и пакостнее. Кто знает. Поди разберись. Может, он только имитировал активность и ждал реакции.

— Ты зачем стрелял? — спросил Он и понял, что сам вопрос был во многом наивным. Спрашивать такое было все равно, что узнавать дорогу на кладбище, потому люди были склонны стрелять по поводу и без повода, а только потом разбираться, кто ты и что ты. Так что стрельба постепенно превращалась в обыденность, заурядное событие. Что-то вроде надувания лягушек через соломинку.

— Значит, я ошибся, — вздохнул старик, — отвело мою руку…

— Отвело! — подтвердил Он.

— … и собачка, вижу, вижу, настоящая, кусается… и душа человеческая…

Африканец снова показал два клыка, и старик, косясь на него, зашептал, вытягивая гусаком шею, но по-прежнему не встречаясь взглядом:

— Я ведь… это… того… — второй раз не стрелял…

— Ох, ты! — удивился Он почти лениво. — Старый козел!

Дома по-прежнему торчали серыми коробками над лесом, и находиться здесь на открытом месте не было никакого резона.

— Верно, старый, но упрямый, — согласился старик.

Каналья, что с ним делать? подумал Он.

Можно было уходить. Такие старики встречались не чаще и не реже, чем им положено было встречаться, и один Бог знает, для чего они остались или оставлены и чего делали в этой пустыне. Дичают постепенно. Впрочем, пустыня была теперь везде. И главное было приспособиться к ней. А кто не приспособился, того давно уже нет в живых.

— Ты что здесь, свиней пасешь? — спросил Он и решил, что пойдет назад по своим следам и уж точно никуда-никуда не свернет из этого леса.

— Пасу и охочусь, — пояснил старик.

— На кого это? — спросил Он, окидывая взглядом белую равнину.

— На всех, — пояснил старик и потупился. — Руки-то я опущу?

— Опусти, — разрешил Он и отвернулся.

Такое уже случалось — десятки, сотни раз, человек попадал впросак, а ты стоишь и думаешь: "Черт тебя дери, о чем ты, вообще, соображаешь, и умеешь ли соображать своими куриными мозгами".

— Может, у тебя документ какой имеется? — нерешительно спросил старик за спиной.

— Что-что? — посмотрел Он с изумлением. — Имеется… — и похлопал по боку.

— Понятно, — сказал старик, но не испугался, а добавил неожиданно. — Вот скажи мне, добр человек, какой предел Чандрасекара в вашей гравитационной?

— Ты что, старик, за кого-то другого меня принимаешь? — спросил Он. — Зря это делаешь. Помочь я тебе ничем не могу.

— Верно, принимаю. Вот если бы ответил, то принял бы точно, а так — чего в тебе интересного, разве что вшей жменя?

— Иди проспись, — ответил Он, рассердившись.

Все-таки что-то в старике было от чокнутого — немного позы и фиглярства. Может, ему просто надо было кому-то выговориться.

— Ты мне лучше ответь, зачем стрелял? — спросил Он.

— Страшно было, — неожиданно коротко и ясно пояснил старик, ерзая плечами под бушлатом, — мне ведь показалось, что ты "оттуда", — и потыкал в небо. — Я ихнего брата за версту чую, а тут, видать, ошибся, так что, извини, промашка…

Если бы старик бился в корчах, можно было еще поверить. Черт знает что, решил Он, встретишь какого-нибудь идиота и мучаешься с ним, и ответил:

— Когда кажется, надо креститься.

— А ведь точно, убить тебя не могло, — вдруг осенило старика, — тебя и собачку. Как я не догадался.

— Ну и что? — спросил Он, ничего не понимая.

— В следующий раз буду умнее…

Многозначительность старик казалась смешной, балаганной.

Хитрюля, подумал Он, делает хитрый вид или на самом деле что-то скрывает.

— Следующего раза может и не быть, — заметил Он не так уверенно.

— Точно, может и не быть, — легко согласился старик, словно задумываясь над чем-то.

Что-то в нем было от скомороха или сморчка.

— Не знаю, почему я с тобой вожусь, — сказал Он, намеренно не отзывая пса, — шлепнуть что ли, и дело с концом. Безопаснее будет.

— Так уж и шлепнешь! — возразил старик, все еще обыгрывая что-то внутри себя — разномастность решений, что ли?

— Верно, не шлепну, но намять бока следует. А?

— Ну уж это твое дело.

— Старый козел! — выругался Он.

— Ошибся я, ошибся! Потом уже понял.

Все-таки был он горьким пьяницей, потому что лицо у него напоминало вяленую картошку, и только глаза, сидящие глубоко и цепко, были непонятно собранными, словно отдельно от лица решали свою задачу и совершенно не вязались ни самой ситуацией, ни с разговором, и это настораживало и делало старика неясным и опасным.

— Ладно, черт с тобой, забирай свою берданку, — сказал Он, — некогда мне с тобой возиться.

Можно было уходить туда, где тебя совсем не ждут, где втройне опасно, где можно сложить голову ни за что ни про что — за любопытство, за глупость, за неумение.

— … я ведь знаю, куда ты навострил лыжи, — сказал старик и вытянул из-за пазухи бутылку.

— Пока, папаша, — сказал Он, надевая рукавицу.

— Зря туда метишь, — сказал старик, присасываясь к горлышку.

Щетина на тощей шее пришла в движение.

— Не хочешь? — спросил, болезненно морщась, словно проглатывая касторку.

Жидкость в бутылке была маслянистой и густой.

Он проверил, как скользят лыжи.

— Глупо погибнешь, — заметил старик, наблюдая за ним, и снова приложился к бутылке.

— Почему? — осведомился Он, принимая информацию с тайной хитростью.

И тут старик не выдержал и обиделся.

— Ничего ты не понимаешь, — сказал он веско, загоняя пробку в горлышко и поднимая ружье, — совершенно ничего. Гнилое ваше поколение. Нахватались верхов, знания ни на грош, и думаете, что все понимаете.

— А ты? — спросил Он.

За горизонтом протяжно булькнуло, и шорох ракеты пронесся над головами. Африканец прижал уши и заворчал.

— Я здесь посторонний. Мне уж немного осталось, — ответил старик, даже не делая паузы и не реагируя на шелест.

Ответил и заткнулся, чтобы упереться взглядом в снег.

— Ну и понимай на здоровье, — ответил Он и сделал шаг в сторону.

Где-то вдали его ждала Великая Тайна.

— Темный ты, как и все, — добавился старик вслед.

И Он понял, что его специально злят.