Время и относительность (ЛП)

Вот, я могу признать: я бунтарка. Как Артур Ситон. Как Лоуренс Аравийский. Мне кажется, что я вообще не верю в правила. Даже... нет, особенно в основное. Я считаю, что вмешиваться – это обязанность. Я хочу быть частью пространства и времени. Когда мы покинули Дом, машины в Будке ожили: часы начали отсчитывать секунды, одометры – мили. Их там разметил дедушка, хотя пока мы не сбежали, в них не было смысла. Дом не то место, где что-либо происходит. Пространство там было похоже на внутренность Будки: если бы вы взялись измерять всю вселенную, то пространство Дома осталось бы неучтённым. Когда мы сбежали, мы возникли в бытие, вошли в непрерывный поток, который течёт из прошлого в будущее, вышли из Будки и стали размерными.

А до того... я даже не знаю, можно ли было нас считать живыми.

Я боюсь, что главное правило до сих пор сидит в голове у дедушки, что побег из Дома не помог ему убежать от своего воспитания. Возможно, что в Будке Дом всегда с нами. (Может быть, Будка до сих пор Дома; может быть, украденное нами – лишь дверь.) Правило о невмешательстве есть и в моей голове, но из-за того, что я молодая (на мне всего лишь первое моё лицо), оно ещё не пустило корни. Что-то постоянно твердит мне, чтобы я не вмешивалась, но я могу спорить с этим. Пускай даже и ценой потери воспоминаний, но я могу сопротивляться Школьной дисциплине.

Думаю, поэтому дедушка меня с собой и взял. Я могу делать то, что он делать не может.

Понедельник, 1 апреля, 1963 г.

День Дурака. В школе глупые шутки. Объявление на доске у входа обещало шампанское и чипсы первым двадцати ученикам, которые попросят у буфетчиц «особое меню». Мистер Честертон послал Малыша Титча взять у завхоза «левостороннюю губку для стирания с доски». Первоклассники почти на любое обращение отвечали «Первого апреля никому не верю».

Какой в этом смысл? Все пытаются пошутить, и никто никому не верит.

Весна должна наступить. Наверняка.

Позже...

Джиллиан на английском села, как обычно, рядом со мной и болтала так, словно ничего плохого в субботу не было. Если она решила об забыть этом, то и я забуду. И не важно, что она обозвала меня «грустным клоуном». Она моя подруга. Я буду исходить из этого. Все мои страхи и переживания были напрасны. Пора бы уже привыкнуть.

Люди могут меняться. Их жизни такие короткие и насыщенные, что им приходится за короткое время прочувствовать все эмоции, которые только бывают; это как человек, только что зашедший в паб, жадно пьёт, услышав о скором закрытии заведения. Это во многом объясняет то, как люди распоряжаются Землёй.

Кроме того, меня гораздо больше сейчас волнует то, что случилось позже – присутствие во льду. То, с чем разговаривал дедушка. Теперь я чувствую его в школе, на улицах, повсюду. Когда светит солнце, оно не так заметно, но всё равно есть.

Я стала бояться снега.

Позже...

На утренней перемене была большая битва снежками.

Было жутко холодно. Из-за толстых мрачных туч утро казалось почти ночью. Сильный ветер словно вонзал в голую кожу иголочки, заставляя детей искать укрытия от него. У меня было неприятное чувство, словно оцепенение, как если бы столкновение с айсбергом уже случилось, но корабль ещё не затонул.

Формально мистер Каркер запретил снежки, но в этот раз начали игру учителя. Мистер Честертон попал снежком в затылок «Горилле» Оукхёрсту (который проводит «Игры») и крикнул «Первое апреля!». Мистер Оукхёрст поклялся жестоко отомстить, призывая своих футболистов помочь в его правом деле.

Ф. М., который не был любимчиком учителей (хотя его статус «кулигана» в Коул Хилл как минимум терпели), слепил маленький плотный снежок и метнул его, как ядро, в голову Джиллиан. Я была рядом с Джиллиан – мы возле нашего снеговика – и слышала треск, с которым её стукнул снежок. Снежок развалился. Внутри него было несколько стеклянных шариков.

Вот подлец! Какая подлая крыса!

Джиллиан покраснела и сжала кулаки.

– Что бы твой отец с тобой не делал, я сделаю лучше, – сказал Френсис.

С ним была его шайка.

У Джиллиан постоянно были неприятности из-за драк. На хоккейной площадке она может пробить себе дорогу через команду противника даже без клюшки. Иногда она теряет контроль над собой и безумеет от злости. Я знаю, что она пытается сдерживаться. И сейчас она пыталась. Когда она теряет самоконтроль, она может кого-нибудь ранить. Однажды она победила в драке парня из шестого класса, который тронул её грудь.

– Если после твоего отца тебе приходится идти в больницу, – сказал Ф. М., – то после меня сразу в морг направишься.

Если Джиллиан не выдержит, у шайки Ф. М. будет оправдание. Но она лишь подняла один из шариков – прозрачный, зелёный – и «выстрелила» им щелчком пальцев. Не знаю, целилась ли она ему в глаз, но попала чуть выше брови. Ф. М. закричал, у него пошла кровь.

Игра в снежки была такой шумной, что никто этого не заметил. Мистер Честертон попытался объявить перемирие, но Горилла не знал пощады. Учителя были заняты своей игрой.

Ф. М. достал свою биту для крикета и гадко улыбнулся. Половина его лба была синей, на виске была похожая на родимое пятно корочка крови. Я стала перед Джиллиан, надеясь, что меня Ф. М. битой не ударит.

– Не подходи к ней, – сказала я Ф. М.

На площадке есть правила. Не школьные правила, а правила детей. Есть вещи, которые мальчикам нельзя делать по отношению к девочкам. С точки зрения драки, Джиллиан не была девочкой. А я была. Но правила постоянно кто-нибудь нарушал.

Ф. М. замахнулся. Я была уверена, что моя голова сейчас отлетит в сторону.

Бита просвистела у меня перед носом, но это Ф. М. просто замахивался. Бита ударила по голове снеговика.

Его банда одобрительно закричала.

Со снеговика слетело несколько снежинок.

Крики утихли.

Голова снеговика осталась на месте. Удар только забил глубже в голову один из глаз-камешков и оставил вмятину.

Ф. М. выронил биту, его запястья странно дрожали.

Он произнёс такие слова, которые я не стану тут писать.

Удивившись, я подошла ближе к снеговику. Он, должно быть, превратился в ледяную статую, твёрдую, как мрамор.

Внутри снеговика что-то заскрипело. Его голова повернулась. Ф. М. закричал, как девчонка.

Я отошла подальше.

Снеговик ожил. Он поднялся на полметра, его слепленные ноги вытянулись в толстую колонну. Из боков вылезли руки, огромные руки с пальцами в виде острых сосулек. Сверху его покрывал пушистый снег, но внутри у него был прозрачный трескучий лёд.

Ф. М. кричал, и не удивительно.

На снеговике всё ещё был отпечаток от его биты. Кепка и шарф придавали ему задорный вид.

Снеговик проплыл по игровой площадке, похожий скорее на большого слизня, чем на человечка. Он стал над Ф. М. и направил на него руки. Ледяные стрелы вылетели из рук и вонзились мальчику в ноги, пробив штаны.

Ярко-красная кровь растеклась по белой площадке.

Ф. М. снова закричал, как ребёнок. Он обписялся. (Трудно ему будет поддерживать образ хулигана после того, как он обписялся на виду у всей школы. Я ему сочувствую? Ни капли.)

Бой в снежки остановился.

Снеговик замер.

Мистер Оукхёрст подошёл и спросил что случилось. Мистер Честертон пошёл за медсестрой.

– Выкладывай, Минто, – потребовал мистер Оукхёрст. – Кто это с тобой сделал?

Всхлипывая, Ф. М. указал на снеговика.

Тот сместился по площадке метра на полтора и наклонился, но руки у него уже были прижаты к бокам. На лице у него была невинная улыбка из кусочков коры, которую слепила я. Горилла не видел его ожившим.

Ф. М. не мог говорить. Он трясся от шока. Мистер Оукхёрст двумя руками схватил ноги хулигана, пытаясь остановить кровь, но при этом не касаться пятна мочи. Шайку Ф. М. как ветром сдуло.