Возьми меня в Калькутте

"Незаметно для окружающих..."

Незаметно для окружающих я спустился в холл, где вовсю ревели спаренные магнитофоны. Протолкавшись сквозь толпу ребят, от которых многообещающе попахивало водкой, я нашел пустую неосвещенную столовую, закурил и встал у окна, в которое таинственно и волшебно, как в детстве, падал лунный свет.

И услышал:

- Ну ты, козел, выпей с нами.

Я обернулся.

Под лестницей - удобно они устроились - три дюжих паренька в кожаных куртках распивали водку. Стаканов не было, пили из горла. Очередь дошла до самого дюжего паренька, похожего на боксера-неудачника, он и предложил: хлебни, дескать, козел.

- Не хочу, - сказал я, гася сигарету.

- Смотри, - предупредили меня. - Выпивка у нас по талонам.

Я снова пересек шумный холл и тут на лестнице меня изловил учитель литературы. Было ему под пятьдесят, рыжий пиджачишко, очки, встопорщенные волосы, и глаза - как угольки в кузнечном горне. Вот сказал он сразу, я тоже поэт. Пишу о малой родине и о большой. Еще о дружбе народов пишу и всякие полезные географические стихи, это актуально. А эти паскудники, динамично пояснил он, в своих паскудных журнальчиках паскудно издеваются над его стихами. Слабо их паскудным мозгам понять истинную поэзию! Мы это дело с тобой исправим, динамично пообещал учитель литературы, я тебе целый пук стихов дам, ты там вправь мозги этим паскудникам.

И динамично предложил:

- Сгоняем в шахматишки?

Пораженый, я согласился.

В пустом классе из какого-то шкафа учитель литературы действительно извлек шахматную доску.

Мы вместе должны держаться, сказал он мне, расставляя фигуры. Нас, поэтов, мало. Вот он лично пишет сильные стихи, не такие, что печатаются в этих паскудных журналишках. Ты ведь знаешь, какая у нас малая родина! Вся гордость большой - от нее. А еще попутно он учит детишек. Ни хрена ведь не знают, растут тупые. Он специально для них пишет. Ну, такое, скажем.

Вот где-то есть город Куала-Лумпур

и в нем проживают куала-лумпурцы,

а где-то лежит голубой Нишапур

и в нем проживают одни нишапурцы.

- Точно подмечено, - одобрил я. - В Нишапуре не был, но в Куала-Лумпуре точно - куала-лампурцы живут.

- Видишь! - обрадовался педагог. - Мы с тобой прижмем этих паскудников!

В этот момент двери класса с грохотом распахнулись. Дюжий паренек, похожий на боксера-неудачника, открыл ее ногой. Кожаная куртка на его груди оттопыривалась. "У нас после двенадцати драка", - вспомнил я и посмотрел на часы.

Нет, время еще не подошло.

- Чў без стука? - встревожился учитель литературы.

- А ты директор, чў ли?

- Да нет.

- Ну и сваливай, козел. С человеком поговорить надо.

И учитель литературы свалил

Дверь была закрыта, дюжие пареньки в одинаковых куртках обступили меня.

- Ну? Выпьешь?

Я мрачно кивнул. Я хлебнул прямо из горла. "Незаметно для окружающих..."

- Ну вот, - расцвели пареньки. - У нас ведь выпивка по талонам. Хорошо, Санькина баба в ларьке работает.

Они подобрели, они обхлопывали меня, как муравьи тлю.

"Как отблеск от заката костер меж сосен пляшет, ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись... - слышалось из холла. - Тара-та-та-та-тата... Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались."

Из сибирского городка Т. я уезжал ночью. Все смешалось - мидлицейские свистки, пляски, физкабинет с накрытым столом. Кто-то из учителей принял меня за Пикуля, я не возражал. Валентину Саввичу это понравилось бы. Потом меня повел в кабинет директор. Жрать хотелось. Он будто прочитал мои мысли. "Есть закусь! Есть!" И решительно распахнул металлический сейф.

В сейфе стояло семь бутылок водки и лежал крошечный пакет с леденцами...

"Рос тихим сосредоточенным ребенком..."

Трясясь в вагоне, я вспоминал загадочную улыбку своей мудрой жены. "Сьезди..." И спрашивал себя: а Лев Толстой на моем месте напился бы? А Чехов? А Щедрин? А милейший Иван Александрович Гончаров?..

Даже Гоголь напился бы! - утешал я себя.

"Незаметно для окружающих..."

Почему-то мне кажется, что меньше всего в литературе - технологии. Даже если литература - рассказ. Даже если она - превосходный рассказ. Даже если она - рассказ, написанный М.Веллером.

Ладно.

В самолете, сбитый с толку молчанием коллег, облаченных, несмотря на душный день, в черные официальные пиджаки, я вдруг впал в смутное болото полувидений. Справа от меня сидел негр. Как все негры, он напоминал негатив, от чего мои полувидения обретали реальность.

Речь в будущей повести пойдет о преступнике, решил я, вспомнив странную фигуру моего соседа по дому. Того, естественно, что носил на плечах дорогую дубленку. Не мог он заработать столько, ведь я постоянно видел его во дворе. Откуда же к нему приходили деньги? Может, ему их приносили?..

Так прихотливо текли мои мысли на высоте десяти тысяч метров над поверхностью планеты Земля.

Что бы ни происходило, решил я, как бы ни складывалась моя командировка, каждый день я должен отыскивать для повести какую-то деталь, какой-то поворот сюжета, хотя бы фразу.

А главный герой...

Лўха!

Нет, Люха!

Производное от того же Лўхи. Кликуха такая. Хорошо выговаривается, трудно забыть. И будет он не стар, хотя уже и потрепан жизнью. Любит общество неординарных людей, постоянно ошивается в баре Дома актеров или, скорее, Дома журналистов. В последнем обстановка демократичнее и не так сильно обсчитывают.

Люха еще не потерял способности удивляться.

В Домжуре, например, его удивила табличка, выставленная на стойку: бара: "К. СЮДА НЕ ХОДЮТ".

"А сколько их, этих К.? - лениво поинтересовался Люха у сумрачно настроенного молодого писателя Петровича, здорово переживающего вчерашний загул и с тоской предчувствуя сегодняшний. - Много их?"

"К. один, - хмуро ответил Петрович. - Не дай Бог, чтобы таких, как К., оказалось двое."

"А почему К. сюда не ходют?"

"А ему морду бьют, - так же хмуро пояснил Петрович. - А когда кому-нибудь морду бьют, в баре непременно что-нибудь ломается."

"А почему К. бьют морду? - добытывался добросовестный Люха.. - Чем он вам насолил?"

"Много пишет."

"Ну и что?"

"Много пишет, безграмотно пишет, - хмуро перечислил писатель Петрович, - неправду пишет. И так при любых режимах."

Люха удивился.

Тем не менее, он быстро перезнакомился со всеми постоянными посетителями бара, а с К. даже подрался. Больше всего он подружился с компанией молодых фантастов и поэтов, а в самой компании с белобрысым, внимательным, всегда серьезно-улыбчивым военным фантастом. Военным не потому, что он писал батальные полотна или там звездные войны, а потому что, будучи призванным в армию прямо из института, он умудрялся появляться в Домжурте хотя бы раз в неделю - всегда в мундире, иногда в новом звании. На взгляд Люхи, военный фантаст делал стремительную карьеру. В ближайщие года три он мог дойти до майора.

Еще решил я, обдумывая особенности своего героя, Люха не будет жаден.

Попроси Люху, он поставит. Это не К. и не придурок вроде журналиста Саньки Кузова. Во-первых, Санька в принципе никогда не ставит, во-вторых, Сенька всегда только сам напрашивается, а, в-третьих, поставь Саньке, он сразу полезет в душу всеми своими конечностями. А он конечности никогда не моет. А у него конечности всегда пахнут пивом и случайными женщинами.

Точно, обрадовался я, Люха - не Санька. Иначе что бы мне его называть Люхой. В отличие от Саньки Люха рос тихим и сосредоточенным ребенком (в жизни писателя ни одна достойная фраза не должна пропадать), с некоторым трудом закончил школу, а дальше стал не учиться. Именно так, подчеркнуть звучание - стал не учиться. Звучит необычно, а смысл тот же, может даже еще сильней.