Реквием по пилоту

— Дитрих, ты не сможешь говорить, — заявил Людвиг Дениц, заместитель по партии. — Дай мне текст и иди спать, мы скажем, что ты заболел.

— Я не смогу говорить? — изумленно откликнулся Гесс, энергично вставая с места. — Что за фантазии? Едем, и немедленно.

Неизвестный делегат с Земли тоже вызвал некоторое недоумение, но председатель объяснил и это:

— Наши связи с братской украинской унией должны расти и крепнуть. Верно, Дима?

На что незнакомец не вполне понятно ответил:

— Тебе виднее, Джон.

Все решили, что у землянина не совсем гладко с языком. Под фотографиями в газетах так и написали — механик потом с гордостью показывал Эрлену и Шейле: «…делегат от ультраправых украинских националистов Д. Вертипорох».

Как и всегда, для своих сборищ национал-демократы арендовали зал собраний Военного музея, где Одихмантий вдруг оказался сидящим в президиуме как раз под исполинской черно-гранитной головой своего приятеля Джона Кромвеля. Помещение, мало уступающее по размерам стадиону, было заполнено до последнего места, но председателю Гессу этого показалось недостаточно. Несмотря на возражения охраны, он распорядился открыть двери и впустить в проходы всех желающих, затем приказал убрать кафедру — чтобы не отдаляться от народа — и поставить микрофон, к которому незамедлительно подошел, бросив все заранее заготовленные тексты на колени потрясенному Людвигу Деницу.

По плану речь Дитриха Гесса должна была занять двадцать минут. На самом деле он говорил около часа, ни разу не заглянув ни в одну бумажку. В прессе это выступление вызвало самые разноречивые суждения. Журналисты, близкие к правительственным кругам, писали, что все выступление было набором популистских приемов, в скрытой форме призывающих к реваншу. Газеты правого, оппозиционного толка, напротив, утверждали, что Дитрих Гесс поставил перед партией и нацией задачу духовного обновления и наметил новые, доселе неизвестные пути. Все поражались его невиданной манере — председатель говорил необычайно образно, вступал в диалог с аудиторией, и хотя нельзя сказать, что употреблял непристойности, но выражался временами необычайно цинично, вставляя богохульства и не стесняясь слов «быдло» и «холуи-мазохисты». Было также отмечено («Обсервер», «Таймс»), что Гесс подверг резкой критике состояние партийных дел и поведал несколько совершенно неизвестных подробностей из военной истории и личной жизни самого диктатора Шарквиста. В целом, несмотря на парадоксальность и во многом откровенно издевательский характер, речь оценивалась как выдающаяся, а контакт оратора с залом — как фантастический. Было слышно, писал «Монитор», как пощелкивают перегревшиеся софиты, пока Гесс в течение трех минут (!) цитировал по памяти Экклезиаста. Зато по окончании и партийная элита и пришедшие с улицы участники митинга устроили не то что овацию — это слово не подходит, а настоящий шквал, рев и бурю. Вернувшись на место, председатель посмотрел туда, где он только что стоял, и произнес странную фразу: «Откуда он все это знает?», после чего уснул мертвым сном и проспал без всякого, впрочем, вреда тринадцать часов и по этой причине в устроенном потом банкете не участвовал.

Следствием этих событий для команды стала телеграмма Вертипороху от руководства «Дассо Бреге», в которой механику в мягкой форме рекомендовали воздержаться от политической деятельности, и тот разговор, который состоялся между Кромвелем и Эрликоном.

Усевшись на крыше-террасе отеля, Дж. Дж. начал так:

— Настало нам время поговорить о будущем. Выслушай-ка меня серьезно. Черт возьми, как ты куришь? На табачной фабрике так не воняет!

— Это уж мое дело, — возразил Эрлен.

— Не только твое. Не забывай, у тебя сердце. Вообще, ты мне в последнее время не нравишься.

— Какое совпадение, — хмыкнул Эрликон. — Представь, я тоже себе не нравлюсь.

— Ладно, хорошо. Как я понимаю, возвращаться в разведку ты не собираешься.

Для Кромвеля все контактные службы оставались разведкой.

— Ты правильно понимаешь. Не собираюсь.

— Я почему-то так и подумал. Хочу предложить тебе свой план действий на дальнейшее… Надеюсь, он тебе понравится. Первое, чтобы не подводить Бэклерхорста, отлетаем чемпионат мира, никаких затруднений я тут не вижу. Кроме того, Шелл продал «Милан» каким-то арабам, летными качествами они удовлетворены, но хотят посмотреть боевые. Знаешь, это довольно забавно — на земле строят город, в воздухе летают разные самолеты, ракеты, перехватчики… все это надо уничтожить. В принципе можно посадить любого пилота, но Шелл очень любезен и приглашает нас. Тебе будет интересно — я хорошо стреляю, это мой конек… ну, и недурно оплачивается.

Эрлен слушал, не соглашаясь и не споря. Маршал продолжал:

— Но нельзя летать всю жизнь. Эта профессия не для таких, как мы. Можно выступать время от времени, почему же нет, однако есть вещи посерьезнее, пилоты всегда найдутся. Для начала тебе надо упрочить финансовое положение, чтобы не думать о деньгах. На пенсию от Скифа пока рассчитывать не приходится. История тут простая — еще во время войны я кое-что припрятал на черный день. Все это до сих пор в целости и сохранности. Как только закончим с делами, зафрахтуем приличную машину — там, видишь ли, кроме нас, ни одна собака не сядет, и погрузим малую толику. Хватит и детям, и внукам. Ничего предосудительного здесь нет, работы, как я предполагаю, у нас будет много, времени — мало, а деньги нужны в первую очередь для того, чтобы купить время. Станешь постарше, поймешь.

— Все это похоже на грандиозную увертюру, — заметил Эрликон.

— А это и есть увертюра. Действие же такое… По твоим теперешним заслугам тебе полагается звание почетного гражданина Стимфала, а это и есть автоматическое гражданство. Этот Гесс, он дядька ума невеликого, но иметь с ним дело можно. В марте, как ты слышал, здесь выборы, и если мы ему поможем, то и он нам окажет поддержку, и уже в следующем году ты сможешь стать мэром в каком-нибудь городе на юго-западе, у них там сильные позиции.

— Я — мэром? — переспросил Эрлен. Да, в умении удивлять Кромвелю отказать было нельзя.

— Конечно. Дело нехитрое. Женим тебя на девушке из хорошей семьи…

— О боже.

— …и еще через некоторое время будешь баллотироваться в губернаторы, а годам к тридцати пяти — ты уже сенатор, молодых у нас любят.

— Джон… — Эрлен покачал головой, отвернулся и стал смотреть в сторону океана. — Вот оно что. Ты снова хочешь власти. Ты сделаешь меня — то есть себя — президентом, прикончишь Скифа, чтобы не мешался, и начнешь новую войну. Я не судья, ты верно когда-то сказал, но прости, это не для меня. Пусть кто угодно, но я не политик. Я уже хлебнул дерьма, и с меня хватит. Я уже знаю, что это такое. Скиф на Скифе.

— Вот типично юношеский идеализм, чтобы не сказать — идиотизм, — отозвался Дж. Дж. — Как зелен нынче виноград! Очень просто отказываться от того, чего у тебя нет и не было. Политика, юный друг мой, это единственное достойное занятие в жизни, это вершина вершин, ибо все решают кадры, а кадрами управляет политика. Только руководя людьми, ты можешь приблизиться к совершенству… Но для тебя это пока что звук пустой. Поясню по-другому. Расскажу тебе притчу. — Маршал на секунду устремил взгляд в неведомые выси. — Во время оно, давным-давно, я был таким же молодым, как ты. И вот этот старый геморрой Эл Шарквист дал мне две баржи уголовников, ветхий крейсер — эдакий «Мэйфлауэр» — и послал осваивать Северо-Западный сектор. Кроме шести расшлепанных пушек да интереса к жизни, у нас ничего не было. Мы там построили города, создали науку… и цивилизацию вообще и защищали ее, да так, что дядюшка Эл струхнул и вызвал меня обратно. К нам потек народ, были даже поэты… Однако речь не о том. Мы там творили свой мир, как боги, и сами держали в руках свою судьбу. И это были самые счастливые годы моей жизни.

— Я читал эту книгу, — ответил Эрликон. — Ну ту, толстую, твою биографию. Там сказано, что первым делом ты расстрелял половину своих каторжников.