Дети, играющие в прятки на траве

— Чтоб садиться на болоте, пускать корни и деревенеть — не нужно, — согласилась Ника. — По большому счету, им и вправду — ни к чему. Но это, видишь ли, необходимо — мне! Я не могу, когда они — вот так… Они же славные и добрые. Не их вина… Они хотят быть лучше и умней, хотят! Представь себе. Пусть сами и не понимают это до конца… Ну так их можно подтолкнуть, направить, в чем-то им помочь! Конечно, единицы остаются, с кем потом и дальше есть смысл заниматься, единицы… Но их надо находить, хотя бы их — пока… Мы отбираем лучших, прячем, направляем в школу — здесь же, на планете.

— Не боишься, что я донесу? — тихонько хмыкнул Питирим, сам удивляясь, как такое в голову пришло.

— Нет, — простодушно отозвалась Ника. — Не посмеешь. Да и не захочется теперь.

— Так полагаешь?

— Разве может быть теперь иначе? — Питирим вдруг ощутил, как Ника пристально и с удивленьем посмотрела на него. — Ведь ты общался с ними… В чем-то они даже нас с тобой мудрее… И нельзя бездушно с ними обращаться, как с вещами. Знаешь, иногда мне кажется: будь здесь, на ферме, дети — настоящие, неважно чьи! — одно присутствие их очень много изменило бы. Облегчило бы жизнь — всем нам.

— Возможно, ты права, — кивнул согласно Питирим. — Возможно… Но смотри, какой тут парадокс. Верней, не парадокс, а целая проблема! Ведь они, тобой обученные, уходя — все начинают понимать! И видят: кто они, зачем они… Так — шло бы стадо на заклание, и нет забот. А получается теперь, что стадо — только поначалу. Ты невольно открываешь им глаза. Но нужно ли? Ведь это — в принципе — жестоко.

— Странные ты вещи говоришь, — вдруг прошептала Ника. — Будто бы тебя волнует… Именно тебя! Улавливаешь? Он-то с этой точки зрения, когда был здесь, и вовсе не глядел. Для них он этики не признавал… Ну, разумеется, жестоко, кто же спорит! Но иначе я не знаю — как. Что делать с ними, как себя вести… Иначе — не умею. Если б кто мог подсказать… Ты, вероятно, тоже не советчик, как ни жаль… А заниматься только примитивной, прикладной наукой — от и до — нет сил. И перспективы нет. Всегда одно — из года в год… Он потому-то и сбежал отсюда. Ему тошно было. И противно.

Питирим легонько, с нежностью погладил Нику. До чего все просто оказалось и одновременно — сложно, дьявольский клубок… Ему невероятно захотелось сделать ей приятное — сейчас, такое, чтоб она не мучилась, чтоб на душе ее вдруг сделалось свободно и светло.

— Никуля, Никушка, ты — слов нет — до чего же милая, чудесная! Ты — ангел во плоти! Прости мне эти пошлые слова, но они — искренние, я так думаю! — он страстно и порывисто прижал ее к себе. И в темноте он чувствовал, что Ника улыбается в ответ. Он чувствовал улыбку эту по тому, как ровно и почти неслышно бьется ее сердце.

— В ящике стола лежат его записки. Или письма. Не ко мне, а — вообще… Его писания… — проговорила Ника. — Если хочешь, забери их. Как-нибудь прочтешь… Сожги или храни — мне все равно. Они — твои.

— Но… — начал было Питирим.

— Нет-нет, пожалуйста, возьми. Они действительно — твои. А мне теперь уже и не нужны… Наверное.

— Ну да, ну да… Вот, значит, как… — только и смог ответить Питирим.

— И надо спать, в конце концов. Уже пора. Сегодня был ужасно странный день…

— Я все-таки окно прикрою. Что-то зябко…

Питирим вскочил, захлопнул с треском ставни и нырнул назад под одеяло, и с какой-то жадной нежностью опять стал Нику обнимать, и целовать, и гладить, словно опасался упустить хотя бы миг, боялся, что и Ника, и вся эта ночь внезапно, вспыхнув сладким наваждением, исчезнут…

— Знаешь, — выдохнула Ника прямо в ухо Питириму, — знаешь… Эзра утром за тобой приедет — и ты лучше уезжай. Совсем. Не надо, а?..

— Не надо… — повторил он, слепо глядя в темноту. — Ну, что ж… Тебе видней. — И долго так еще лежал, не шевелясь. А после спрятал вдруг лицо в ее пушистых волосах и, обессиленный, опустошенный, незаметно провалился в сон. Похоже, ему что-то снилось — с массой всевозможных лиц и чрезвычайно умных разговоров, в ярких красках, как случалось иногда, — но ничего конкретного он не запомнил — так, невнятные обрывки, вздорные картины, странные и страшные, в которых глупо было даже и пытаться отыскать какой-то смысл…

Проснулся он довольно рано, но в окно уже струился свет очень земного, пасмурного утра. Ники рядом не было — куда-то, вероятно, убежала по делам. На удивленье тихо встала и исчезла… Питирим пожал плечами, вылез из-под одеяла и, помимо воли, кинул быстрый взгляд на стол. Веселый снимок Левера пропал — вполне возможно, Ника унесла с собой и спрятала подальше. Да уж, лучше поздно… Питирим кивнул, как будто соглашаясь невесть с чем, и начал одеваться. Выглянул в окно: двор был пустынен и безмолвен, только за оградой на ветвях раскачивались все еще горящие — ну, сколько можно, господи! — цветные фонари, и это тусклое свеченье вызывало чувство окончательной заброшенности и невозвратимости минувших дел, и слов, и встреч, и упований… Прежде чем идти из комнаты, вниз, Питирим, не слишком-то задумываясь, для чего ему все это, машинально заглянул в ящик стола, незапертый и даже чуть-чуть выдвинутый — словно бы с намеком: дескать, не забудь… Действительно, на дне лежало несколько листков, небрежно перегнутых пополам. Одни эти листки, и больше ничего… И не известно, было ли здесь что-нибудь еще… Слегка помешкав, Питирим достал их, повертел рассеянно в руках и, не читая, положил в карман. Потом прилежно застелил постель и вышел в коридор. На первом этаже — ни в кухне, ни в гостиной — Ники тоже не было. Еще появится, утешил сам себя зачем-то Питирим и принялся подогревать оставленный ему обильный завтрак. («Я сутра наемся поплотнее», — вспомнил он свои вчерашние случайные слова и благодарно улыбнулся.) Аппетита снова не было, он съел едва ли половину и, поколебавшись, выкинул остатки в кухонный утилизатор. А затем, точно набрел на исключительно толковое решение проблемы, от которой пухла голова, с довольным видом вытащил записки Левера и, не раздумывая, кинул следом за едою в пасть утилизатора. Теперь лишь оставалось терпеливо дожидаться Эзру. Выходить из дому не хотелось — опустелый двор невольно навевал безрадостные мысли. И погода к утренней прогулке тоже не располагала. Чтобы как-то скоротать тянувшееся время, Питирим раскрыл в гостиной шкаф, извлек знакомый информатор и включил его. Все это делалось размеренно, почти что механически, без глупой суеты. Ведь я здесь — лишний, думал с тихим отвращеньем Питирим, я здесь не нужен, то есть нужен, если все-таки позвали, но — не обязателен, и, если б я сюда вдруг не явился, вряд ли бы что изменилось, жизнь текла бы по прочерченной, готовой колее, и потому нелепо обольщаться: все, что было, — чистая случайность, мимолетное стеченье обстоятельств, следствие минутной слабости, когда на сердце стало, против ожидания, тревожно-одиноко и мучительно тоскливо… Да, вот так и получается: любовники по внутренней тревоге — динь! прозвенел звоночек — и помчались, даже не раздумывая, друг навстречу другу — динь! снова прозвенел звоночек, все, отбой, тревога кончилась — и страсть угасла, и все разбежались по своим местам, чтоб больше, вероятно, никогда друг друга и не видеть, и не вспоминать — по крайней мере, без особой, несусветной надобности. А возникнет ли она еще когда-нибудь — такая-то потребность встретиться, увидеться опять, быть рядом и испытывать от этого восторг?.. Он ждал, минуту или две, но информатор не работал — то ли поломался (не исключено, прибор старинный все же, ветхий, а вчера нагрузочка была — дай боже!), то ли просто блок-программа кончилась и, вовремя не получив команды задержаться, вся ушла куда-либо на главный информационный накопитель, ну, а новую закладывать не стали. Да и, собственно, когда и кто бы этим мог заняться?!. Странно, что лишь эпизод с Яршаей здесь и сохранился… Впрочем, тут, на Девятнадцатой, особой логики и не было ни в чем. Глухое место, и вся жизнь построена, по сути, как придется. Только каждые три года наступает праздник — это уж без сбоев, тут все четко, можно время проверять. Смешно: межпраздничная единица времени… Одна из местных достопримечательностей. Бред какой-то!.. Ника все не шла. И ладно… Хочет так себя вести — пусть, он ей не приказчик. Питирим засунул информатор в шкаф и сел, уныло глядя на картины на стене. Наверное, сам Левер их и рисовал, вдруг догадался он, вот здесь, у этого окна. О чем мечтал, зачем? Тяжелый все-таки был человек… Снаружи донеслось знакомое глухое стрекотанье — ездер, понял Питирим, ну вот и все… И глупо тут задерживаться, надо снова в путь, на космодром, к былому… Или все теперь иначе повернется и придется начинать жизнь, в сущности, сначала? Поглядим… Он запахнул покрепче куртку на груди и вышел на крыльцо. На землю сыпался едва заметный дождь, даже не дождь был — просто изморось висела в воздухе, все покрывая тонкой влажной пленкой. Услыхав стук двери, Эзра не спеша, всем телом повернулся на сиденье и приветственно взмахнул рукой.