Самый далёкий берег

Он стоял, уже абсолютно спокойный, полный нешуточной уверенности в себе, и Кирьянов поник, уже понимая, что сослуживец не врет. Хотелось провалиться сквозь землю от стыда и тоски, от дикого разочарования в себе, в бабах, в жизни. Надо же было так попасться, надо ж было клюнуть на ангельское личико и нежный шепот…

Он огляделся, тяжело ворочая головой. Таи нигде не видно. Под нежарким солнцем безмятежно темнело озеро, плавали кувшинки, гулял ветерок по траве. Выть хотелось. Давно он так не обманывался.

— Степаныч, — проникновенно продолжал Мухомор. — Говорю тебе как другу…

— Поди ты! — рявкнул Кирьянов, развернулся и направился к поселку, забыв про разбросанные журналы, все еще содрогаясь от стыда и нелюдского разочарования.

Сгоряча чуть не налетел на Чубураха — тот, тоже, очевидно, вышедший прогуляться, торчал столбиком в высокой траве, преданно тараща глупые глаза. Пробормотал что-то, подпрыгнул, не сгибая ножек — звал играть.

— Поди ты! — рявкнул Кирьянов, чувствуя, как пылают щеки, — словно эта зверушка могла что-то понимать в человеческих делах…

Повезло, никого не встретил на всем пути до своей двери. Выхватил из шкафчика бутылку, набулькал полный стакан и хватил, как воду. Посидел, прислушиваясь к своим ощущениям, — нет, нисколечко не стало лучше. Налил еще и оприходовал в том же темпе, скрипя зубами и постанывая, как от зубной боли.

Хмель все же растекся по жилочкам, и по мозгам наконец легонько хлопнул, но не прибавилось ни спокойствия душевного, ни веселья. Мерзость стояла в душе, как болотная жижа.

Взгляд зацепился за синюю кнопку на стене, которой он так ни разу и не воспользовался в утилитарных целях.

— А почему, собственно? — вслух спросил он самого себя. — По крайней мере не продашь…

И, подойдя нетвердой походкой, стукнул по кнопке ладонью так решительно и зло, словно объявлял боевую тревогу по гарнизону.

В спальне послышалось тихое движение, кто-то переступил там с ноги на ногу.

— Вот так-то, — ухмыляясь, сообщил себе Кирьянов и, пошатнувшись, побрел туда. — Так-то честнее будет, а?

Вся его тоскливая злость отчего-то удесятерилась, когда красавица, комсомолка, отличница, спортсменка встретила его обаятельнейшей улыбкой — былая недостижимая мечта, светлый образ, сладкое видение, фея из недосягаемого пространства…

— Ложись, стерва, — сказал он хрипло, злясь то ли на себя, то ли на мир, то ли на все вместе. — Кому говорю? Что копаешься?

И в злой пьяной целеустремленности завалил недостижимую мечту на неразобранную постель, задирая подол белого платьица, навалился сверху, с треском разодрал мешавшую ткань, взялся за дело примерно с той же бережностью и романтичностью, что отбойный молоток, сердито выдыхая сквозь стиснутые зубы, гадая, может ли это ощущать боль — а хорошо бы, прекрасно бы…

И насиловал размашисто и грубо, пока не почувствовал на шее тонкие теплые пальчики, пока ухо не защекотал нежный шепот:

— О, милый, какой ты… Хороший мой…

Вот тут он опамятовался, моментально схлынули и злость, и даже, кажется, опьянение. Оторвался от нее, сел на краешек постели, сжав голову. Вполне трезво подумал, что нельзя вот так в одночасье превращаться в законченную сволочь — ведь, если рассудить, нет разницы: над живым человеком так издеваться или над этим, то и другое одинаково подло и мерзко…

Поднял голову. Красавица в разодранном платье, точная копия былой мечты, прекрасная даже в разодранном на лохмотья платье, смотрела на него преданно, любяще, ожидающе. Улыбнулась, как ни в чем не бывало:

— Милый, что с тобой? Иди ко мне…

— Провались ты! — панически вскрикнул Кирьянов, вскочил, как был, со спущенными штанами, одним прыжком оказался в прихожей и что было сил надавил кнопку. Не отнимал руки очень долго — как будто это прибавляло надежности, как будто инопланетный механизм не срабатывал от легкого касания.

И, кое-как подсмыкнув портки, долго еще стоял у стены, отчего-то боясь заглянуть в спальню. Потом все же решился, приоткрыл дверь.

Разумеется, никого в спальне уже не было, только смятая постель таковой и осталась…

В дверь деликатно постучали. Второпях приведя себя в полный порядок, Кирьянов отворил. Прапорщик Шибко, подтянутый и невозмутимый, бесстрастно сказал:

— Обер-поручик, будьте любезны немедленно пожаловать к командиру.

— А в чем дело? — буркнул Кирьянов.

— Мы люди маленькие, нам не докладывают… — сказал Шибко без тени улыбки. — Пойдемте.

Проводив Кирьянова до кабинета Зорича, он не остался в приемной, вошел следом, присел в уголке. Штандарт-полковник, без особой нужды перебиравший на столе красивые авторучки и еще какие-то безделушки канцелярского назначения, наконец поднял глаза.

— Константин Степанович, — сказал он с легкой досадой. — Простите великодушно, что мне приходится влезать в вашу личную жизнь, но ситуация, право же, достигла пределов, когда о деликатности приходится забыть…

— В чем дело? — спросил Кирьянов, набычась.

— Присаживайтесь…

— Благодарствуйте, — с неприкрытой язвительностью сказал Кирьянов, плюхаясь в кресло. — Вот уж не предполагал, что моя личная жизнь может стать предметом…

— Повторяю: ситуация достигла пределов, когда вмешательство, уж не посетуйте, необходимо, — мягко сказал штандарт-полковник. — Поверьте, мне это не доставляет никакого удовольствия, но я вынужден. Поймите, вынужден. Я здесь командую и отвечаю за всех и за все. И когда я узнаю, что подчиненные мне офицеры устраивают из-за женщины драку с применением огнестрельного оружия, я просто обязан вмешаться, вы не находите?

“Мать твою, — тоскливо подумал Кирьянов. — Ну кто мог заложить? Не Чубурах же! Миша сдохнет, но стучать не станет… Кто ж видел-то?

А вслух он сказал:

— Позвольте уточнить, товарищ штандарт-полковник… Вас кто-то дезинформировал. Не было ни драки, ни применения оружия…

— Простите, я неточно сформулировал… Но оружие было?

— У одного из участников.

— Вы полагаете, это как-то облагораживает ситуацию? — пожал плечами Зорич. — Ну, что же вы молчите?

— Нет, — сказал Кирьянов, — нисколько не облагораживает, согласен… Но и драки не было…