Эйфельхайм: город-призрак

Слушая, пастор вновь подивился тому, как Господь неожиданно и внезапно являет свое присутствие, ибо «Песнь о соколе» дала ему ответ свыше на проблему Ильзе и Герда. Неважно, что она крещена, а он нет, Бог соединит влюбленных вместе.

И не только их. Разве Дитрих не вырастил Терезию как собственную дочь? Разве она не «взлетела под облака»? Разве он не видел с той поры ее красоту? Несомненно, Господь соединит их вновь. Слеза скатилась по щеке пастора, и Кунигунда, всегда внимательная к людям вокруг себя, заметила это и положила ладонь на руку священника.

* * *

Постепенно, под стук столового серебра и кружек, застольный разговор обратился к делам прозаическим. Оккам поведал гостям, что дом Перуджи обанкротился вслед за домом Барди, [232] а Малахай добавил, что серебро становится все большей редкостью.

— Оно течет на Восток, к султану, в оплату за шелк и специи.

Дитрих отозвался:

— В трактате о деньгах, который герр дал мне, юный Орезм пишет, что деньги можно понять так же, как радугу или магнетизм. Он утверждает: «Если князь устанавливает содержание благородного металла в монете, которое отличается от стоимости серебра или золота на рынке, недооцененная монета исчезнет из обращения, и в ходу останется лишь переоцененная».

— Философия денег? — спросил Оккам.

— На серебро и впрямь можно купить больше золота на Востоке, — поддержал пастора Малахай, подергивая себя за бороду.

— Потому оно улетает столь далеко! — засмеялась Кунигунда.

— А может, Господь делает так, что оно прилипает к рукам тех, кто серебро любит, — добавил Тьерри, лукаво взглянув на еврея.

— Чушь! — воскликнул Эйнхард. — Тогда князь просто устанавливает цену на серебро и золото на рынке, чтобы уравнять их с ценой монеты.

— Вероятно, нет, — ответил пастор. — Жан Оливи утверждает, что цена вещи проистекает из мнения тех, кто хочет купить ее, — вне зависимости от требований купцов, или постановлений князей, или количества труда, ушедшего на ее создание.

Оккам рассмеялся:

— Это пагубное влияние Буридана. Орезм — его ученик, каким являлся и брат Анжелюс, присутствующий здесь. — Он кивнул на Дитриха. — И еще один из Саксонии, его звали маленький Альберт, [233] о котором сейчас много говорят. Ах, Дитль, тебе следовало остаться в Париже. О тебе говорили бы не меньше.

— Я оставляю славу другим, — сухо ответил священник.

Разговор обратился к политике, и Оккам рассказал о постыдном распространении влияния двора Виттельсбахов в Италии в предшествующие двадцать лет, когда они сожгли чучело папы римского.

— В конце концов, — сказал он, — какое право голоса имеет француз при избрании кайзера Священной Римской империи?

— Sauwohl! — воскликнул Эйнхард, салютуя своим кубком.

— Я думал взять эту тему для диспута, — заметил Манфред и, не выпуская из рук куска оленины, приказал слуге налить вина. — Выскажи свои аргументы, брат Оккам, если они не только в том, что ты ешь со стола Людвига?

Философ оперся подбородком о ладонь, проведя пальцем по уху.

— Мой господин, — начал он миг спустя. — Марсилий писал, что никто не может отринуть властителя своей земли. Конечно, он имел в виду то, что Жак де Кагор не может отринуть Людвига — что очень понравилось последнему. А еще в действительности он хотел сказать этим лишь то, что винит папу за всякое зло, случившееся в Италии, а сам хранит верность партии гибеллинов.

— «Гибеллинов», — отозвался Эйнхард. — Почему итальянцы не могут просто сказать «Вайблинген»? [234]

Герр, словно не обращая внимания на разговор, изучал тыльную сторону руки:

— А ты не согласен?

Оккам осторожно продолжил:

— Я считаю, что in extremis [235] и если князь стал тираном, то законно будет другому князю — даже папе — вторгнуться в его страну и свергнуть его.

Эйнхард с шумом выдохнул, а Тьерри окаменел. Даже Манфред замер.

— Как властители Брейсгау, — быстро вставил замечание Дитрих, — свергли фон Фалькенштайна.

Эйнхард хмыкнул:

— Разбойника, значит. Внезапное напряжение спало.

Манфред с любопытством взглянул на Дитриха, потом швырнул кость от куска оленины на пол и обернулся к Уильяму:

— А как узнать, когда князь становится тираном?

Паж наполнил кубок англичанина, и тот сделал глоток, прежде чем ответить.

— Все вы слышали максиму: «Что угодно князю, то имеет силу закона». Но я дополню ее: «Что угодно князю обоснованно и справедливо и происходит ради общего блага, имеет силу закона».

Манфред внимательно посмотрел в лицо своему гостю и потер щеку:

— Князь всегда печется об общем благе. Оккам кивнул:

— Конечно, князь, правящий с Божьим законом в сердце, поступает именно так, но люди грешны, а князья те же люди. Потому люди обладают определенными естественными правами, дарованными им Господом, которые не могут быть отчуждены господином. Первое такое право: человек имеет право на жизнь.

Ойген взмахнул ножом:

— Но его может убить враг, или он может пасть от чумы или иного недуга. Какое право на жизнь имеет человек, тонущий в реке?

Оккам поднял вверх указательный палец:

— То, что человек обладает естественным правом на жизнь, означает одно: защита им своей жизни законна, но необязательно должна быть успешной. — Он развел руками. — Что касается прочих естественных прав, я числю среди них право на свободу от тирании и право собственности. От последнего можно отказаться, если, поступая так, ты хочешь найти счастье. — Философ отрезал кусок от сосиски, которую положил перед ним паж. — Как верующие поступают, подражая бедности Господа и апостолов Его.

Тьерри рассмеялся:

— Хорошо. Нам больше останется. Оккам махнул рукой:

— Но со смертью Людвига каждый должен действовать по собственному усмотрению, поэтому я и направляюсь в Авиньон примириться с Климентом. Эта сосиска и впрямь заслуживает высшей похвалы.

Эйнхард хлопнул по столу:

— Ты тощ для монаха, но вижу, аппетит у тебя им под стать. — Затем, повернувшись к Ойгену, он произнес: — Расскажи теперь, как ты получил этот шрам.

Зардевшись, юный рыцарь поведал о своих деяниях при бурге Фалькенштайн. По завершении рассказа имперский рыцарь отсалютовал Ойгену кубком и воскликнул:

— За старые шрамы, что носят с гордостью!

Они с Манфредом пустились в воспоминания о битве при Мюльдорфе, где Эйнхард сражался на стороне Людвига Виттельсбаха, а Манфред за Фридриха Габсбурга, когда те боролись за имперскую корону.

— Людвиг был ладно скроен, — пропыхтел Эйнхард. — Ты, наверное, заметил это, Оккам, ведь знал ты его, так? Замечательное тело, высок и строен. Как он любил танцевать и охотиться на оленей!

— Наверное, по этой причине, — парировал Манфред, — имперское достоинство не слишком-то его обременяло.

— Недостаточно gravitas! — Эйнхард сделал огромный глоток вина. — Хорошо, твои Габсбурги серьезны. Охотно признаю. Старый граф Альбрехт не мог передать солонку за обеденным столом, не придав сему деянию политического смысла. Ха! Ты тогда еще не родился, я думаю. Я сам был всего лишь юнкером. «Тверд как алмаз» — вот как говорили о нем в народе.