Миры Клиффорда Саймака. Книга 18

Он еще успел в какое-то мгновение удивиться, когда до него дошло, что это хриплое рычание издавал не кто иной, как он сам; и, почувствовав, что от смертоносного гнева в уголках рта выступила пена, он тоже удивился. Но эти бессмысленные чувства тут же исчезли, потому что он осознал, кем был на самом деле. Потом на все, чем он был, чем мог быть; на все, что он думал и мог думать, хлынула волна инстинктов дикого зверя и захлестнула сознание, оставив на поверхности только неукротимое стремление убивать.

Он протянул руки вперед, схватил чужую плоть и стал рвать ее, словно хотел отделить от костей. В слепом пылу схватки, в яростном порыве убивать и еще раз убивать он едва чувствовал боль от ударов когтей и клюва своего противника.

…Где-то рядом раздался дикий вопль, крик страшной боли и отчаяния, который тут же перешел в стон последней агонии, и все стихло.

Харрингтон наклонился над лежавшим на полу телом и поразился, что в горле все еще клокочет гнев, вырывавшийся наружу хриплым ворчанием.

Он выпрямился и вытянул перед собой руки. В неясном свете он разглядел, что они были отвратительно грязными, выпачканными в чем-то красном. Из углубления в центре зала еще слышались крики Харви, которые быстро превратились в стоны и затихли.

Шатаясь, Харрингтон подошел к перилам и заглянул вниз. Из всех швов и соединений Харви наружу пробивались струйки вязкой темной жидкости. Казалось, что из него вытекали разум и жизнь.

И где-то далеко раздался голос (о, если бы это был голос!):

— Жалкий идиот! Посмотри, что ты наделал! Что теперь будет с тобой?

— Как-нибудь справимся! — бросил в ответ Харрингтон, обычный Харрингтон, который не был ни последним джентльменом, ни неандертальцем.

На предплечье у него была глубокая ссадина, из которой все еще сочилась кровь, выпачкавшая рваную куртку. Он чувствовал, что одна сторона его лица была влажной и, кажется, распухла, но особой боли не ощущал.

— Мы удерживали вас на верном пути, — прошелестел умирающий голос, слабый и далекий. — Мы столько веков помогали вам…

Да, подумал Харрингтон, да, приятель, ты совершенно прав. Был когда-то оракул в Дельфах, а кто был еще раньше? И как ловко вы приспосабливались — то использовали оракула, то компьютер. А что было в промежутке между ними? Может быть, кто-то руководил нами из монастырских стен? Или из дворца? А может, из какой-нибудь невзрачной конторы?

Впрочем, операция могла и не быть непрерывной. Вполне возможно, что вмешательство требовалось лишь в определенные критические моменты истории.

И какова же была истинная цель этого гигантского предприятия? Направлять неуверенно бредущее вперед человечество? Добиваться, чтобы оно думало и действовало так, как им было нужно? Или они хотели приручить человечество, заставить его служить интересам чужой расы? Кто знает, каких вершин достиг бы сейчас род людской, если бы не было этого вмешательства со стороны…

«А я сам? — подумал Харрингтон. — Был ли я лицом, игравшим наиболее существенную роль, человеком, предназначавшимся для того, чтобы написать финальный вердикт многим векам обработки человеческой расы? Да еще не своими словами, а по подсказке этих двух существ: одного, находившегося в углублении в центре зала, и другого, лежавшего на мостике. Но было ли их действительно только двое? Или они составляли одно существо? Возможно ли, чтобы они были продолжением друг друга? Ведь в тот момент, когда погиб Мэдисон, почти сразу же скончался и Харви…»

— Вот в чем твоя беда, приятель, — обратился Харрингтон к лежавшему перед ним на полу существу — Ты слишком во многом был похож на человека. Ты стал чересчур самоуверенным, чисто по-человечески самоуверенным, и наделал ошибок.

И худшей из ошибок было то, что они позволили ему ввести неандертальца в число героев одного из его первых романов.

Харрингтон медленно направился к дверям, потом остановился и оглянулся на лежавшую на полу бесформенную массу. Через час-другой ее обнаружат И сначала решат, что кто-то убил Мэдисона. Но потом заметят изменения и поймут, что это не Мэдисон. Да, им придется поломать себе голову, тем более что Мэдисона они так и не найдут. Будет много вопросов и по поводу Харви, который больше никогда не заработает никогда не выдаст ни одного пророчества. И они найдут деревянный молоток!

Молоток! У Харрингтона зашевелились волосы на голове. Он чуть не забыл молоток!

Он вернулся и подобрал валявшийся на полу инструмент Ему страшно было подумать, что случилось бы, если бы он оставил его возле Харви. Потому что на рукоятке обнаружили бы отпечатки его пальцев, после чего полиция обязательно стала бы допрашивать его.

И поручни тоже, наверное, покрыты отпечатками пальцев, подумал он. Нужно убрать их. Он достал платок и принялся тщательно протирать металлический стержень. На мгновение у него мелькнула мысль, что это не имеет особого смысла, поскольку, строго говоря, он не совершил никакого преступления.

Не совершил преступления?

Но мог ли он быть уверенным в этом?

Кем был Мэдисон — злодеем или благодетелем человечества?

Никто не смог бы с уверенностью ответить на этот вопрос. По крайней мере, сейчас. Да, наверное, и в ближайшем будущем. Может быть, это вообще невозможно выяснить. Потому что человечество получило такой толчок для движения в нужном направлении, что вряд ли сможет когда-нибудь сойти с этого давно намеченного пути. До самого своего последнего часа он будет мучиться вопросом: был ли он прав, поступив таким образом?

Он будет пытаться улавливать самые незначительные признаки отклонений в развитии человечества. Он будет думать, что те или иные очередные тревожные события, о которых пишут газеты, могли бы и не произойти, останься на своем месте этот чужак, сейчас распростертый перед ним на полу. Он будет просыпаться ночами, пытаясь вырваться из кошмара несчастной судьбы, которую сам создал себе, создал своими собственными руками.

Он протер перила и, подойдя к дверям, с такой же тщательностью протер ручки, сначала с одной, потом с другой стороны. Потом захлопнул за собой дверь. И только тогда он подумал, что избавился от ужаса и теперь может развязать узел на рубашке.

Харрингтон никого не встретил ни в вестибюле, ни на улице возле здания редакции. Он довольно долго стоял, совершенно спокойный, глядя на уходившую вправо и влево пустынную улицу, всматриваясь в становившиеся все отчетливее в холодном свете разгоравшейся зари силуэты зданий.

Он съежился под хлынувшим на него предрассветным холодом, под недобрыми взглядами темных окон домов. Теперь эта улица навсегда станет символом его подлинной вселенной. И ему послышалось, что на улице кто-то закричал. Наверное, это кричала его вина.

Он знал, что у него оставалась возможность забыть все случившееся, стереть из сознания до мельчайших подробностей память об этом происшествии, оставить все позади. Существовал путь, по которому даже сейчас он мог вернуться в безопасность и комфорт и даже, да, даже в блаженство. И этот путь выглядел весьма соблазнительно. Не было никаких серьезных оснований отказываться от него. Никто, кроме него, Харрингтона, не мог выиграть или проиграть на этом пути.

Харрингтон сердито потряс головой, стараясь отогнать эти мысли, и, переложив молоток из одной руки в другую, перешел через улицу. Подойдя к машине, он открыл багажник и бросил туда инструмент.

Теперь, когда в руках у него больше ничего не было, он не торопился и долго стоял совершенно неподвижно, прислушиваясь, как тишина медленными волнами пульсирует у него в голове, будто холодный безжалостный прилив.

Внезапно Харрингтон вскинул руки и схватился за голову, чтобы не дать ей взорваться. Он почувствовал страшную слабость во всем теле. Было ясно, что это реакция организма на нервное напряжение последних часов. Его нервы сдали, не выдержав наступившего расслабления.

И тогда удушливая тишина вдруг превратилась для него в величественный покой. Он опустил руки.

Подъехал автомобиль. Харрингтон рассеянно следил, как тот остановился у обочины в нескольких метрах от него.