Панорама времен

Немного запыхавшись, с прояснившейся головой, он шел по пустынной дорожке. Если хорошенько подумать, впереди его ожидало много дел.

Глава 35

Гордон шел пешком из отеля по Коннектикут-авеню. В приглашении сообщалось, что прием будет с ленчем в буфете, поэтому он не спешил и проспал до одиннадцати часов. Уже давно во время своих коротких поездок на восток он пришел к выводу, что не следует обращать особого внимания на разницу в часовых поясах, и ориентировался на свое время. Это вполне удовлетворяло требованиям западных визитеров, поскольку задержки в этом случае являлись хорошим предлогом для того, чтобы постоять в пропитанных запахами соусов вестибюлях дорогих ресторанов, и прелюдией откровенных разговоров за чашкой кофе, сопровождаемых стандартной фразой: “Теперь, когда мы находимся в неофициальной обстановке, я могу сказать откровенно…” Ну а потом он, спотыкаясь, поздно вечером добирался до постели, поднимался на следующее утро в десять и появлялся в ННФ или же в Американском экономическом совете раньше ответственных чиновников, так как обычно не завтракал.

Гордон, не торопясь, шел через городской зоосад — поскольку он оказался по пути. Желтые волчьи глаза неотступно следили за ним: хищники будто прикидывали, что бы они предприняли, не будь решеток. Шимпанзе качались, как маятники, в бесконечных цепочках их перепутанной ветвями вселенной — кусочек живой природы среди автомобильных гудков и зданий из красного кирпича. Гордон с удовольствием вдыхал свежий сырой воздух, приносимый от Потомака легким бризом. В поездках ему нравилась смена сезонов, которые служили как будто бы знаками препинания в монотонном великолепии Калифорнии.

Впервые он приехал сюда с отцом и матерью. Эта поездка осталась туманным воспоминанием тех времен, которые, как полагал Гордон, были в жизни каждого человека.

Он помнил, как в изумлении взирал на ослепительно яркий монумент Вашингтона и Белый дом. На протяжении многих последующих лет он был уверен, что в гимне “Америка” говорилось именно об этих величественных сооружениях.

"Эта страна действительно начинается с Вашингтона”, — говорила его мать, не забывая в педагогических целях добавить: “федеральный округ Колумбия”, чтобы ее сын никогда не спутал этот город со штатом того же имени. И Гордон, который следовал за ней по историческим святыням, понимал, что это значит. За выполненным во французском стиле знаком, указывающим, что центр города здесь, лежал провинциального вида парк. Страна жила воспоминаниями о Джефферсоне и вдыхала запахи обрамленных деревьями бульваров. С тех пор Вашингтон стал для него словно въездом в громадную республику, где урожай вызревает под ярким американским солнцем. Там голубоглазые блондины гоняли в открытых автомашинах, оставляя за собой клубы пыли и дыма, когда мчались от одной сельской ярмарки к другой; женщины получали призы за вкусное клубничное варенье; мужчины пили водянистое пиво и целовали девушек, пытавшихся подражать Дорис Дэй. Он в изумлении взирал на “Дух Сент-Луиса”, самолет, который, подобно огромному парализованному мотыльку, висел в зале Смитсоновского института, и думал, как этот “кукурузный” город — “без единого приличного колледжа”, как презрительно отмечала его мать — мог вознестись так высоко.

Гордон замерз и засунул руки в карманы. Уголки его губ приподнялись в улыбке. Пенни открыла ему глаза на громадную страну за пределами Вашингтона. Царапины их взаимоотношений зажили после 1963 года, и их снова влекло друг к другу. Их точка соприкосновения, словно маленькое солнце, согревающее взаимную любовь, становилась все глубже. Они поженились в конце 1964 года. Ее отец, просто Джек, устроил пышную свадьбу, обильно политую шампанским. На Пенни было традиционное белое платье. Она хитро улыбалась, когда кто-нибудь упоминал об этом. Той зимой они вместе поехали в Вашингтон на большую презентацию, устроенную с целью получения индивидуального гранта специально для его работы в ННФ. Переговоры шли успешно. Пенни влюбилась в Национальную галерею и каждый день ходила смотреть картины Вермера. Они ели устриц и прогуливались от Капитолия до памятника Линкольну, не обращая внимания на холод и сырость и считая, что такая погода лучше всего подходит к окружающей обстановке. Все складывалось очень хорошо.

Гордон проверил адрес и выяснил, что нужно пройти еще один квартал, как всегда удивляясь контрастам Вашингтона. Насыщенную деловой жизнью улицу, которая прямо-таки кичилась своей значимостью, пересекали узенькие улочки с маленькими магазинчиками, ветхими домишками и овощными лавочками. На порогах сидели старики : негры, спокойно наблюдая суету, оплаченную налогоплательщиками всего государства. Гордон помахал одному из них и, завернув за угол, обнаружил громадный двор в стиле французского строгого классицизма, характерного для правительственных учреждений 50-х годов этого столетия. Конические вечнозеленые деревья стояли по периметру, четко очерчивая границы и углы двора. По-военному педантично посаженные кусты невольно заставляли вглядываться в строгую перспективу ансамбля зданий.

"Ну, — подумал он, — может быть, здания и выглядят массивными и внушительными, но они такие”. Гордон немного отклонился назад, чтобы полностью разглядеть здание, гранитный фасад которого устремлялся в небо. Он вынул руки из карманов и убрал со лба волосы, где уже появились залысины — верный признак того, что он, как и его отец, к сорока годам начнет лысеть.

Гордону пришлось толкнуть три стеклянные двери подряд. Промежутки между ними, казалось, служили воздушными шлюзами, в которых сохранялось тепло. Внутри он увидел столы, покрытые дорогими скатертями. В центре фойе стояли группки людей в строгих костюмах. Гордон преодолел последний воздушный шлюз и вошел в помещение, гудящее от разговоров. Толстые ковры под ногами приглушали звуки, придавая всему торжественность покойницкой. Слева расположилась стойка регистрации. Одна из девушек в чем-то длинном кремового цвета подошла к нему. Гордон принял бы ее одежду за вечернее платье, если бы не полдень. Она спросила фамилию и, когда он медленно и четко произнес ее, удивленно воскликнула, округлив глаза, и поспешила к задрапированным столам. Вскоре она вернулась, неся не обычную карточку из пластмассы, а деревянную рамочку, внутри которой на белом фоне написанная каллиграфическими буквами красовалась его фамилия. Этот художественно выполненный ярлычок она сама прикрепила к его костюму.

— Мы очень хотим, чтобы наши гости сегодня выглядели наилучшим образом, — сказала она серьезно и смахнула невидимую пылинку с рукава его пиджака.

У Гордона потеплело на душе от такого приема, и он простил ей ее деловой лоск. Мужчины в черных костюмах заполняли фойе. Регистраторши встречали их и прикрепляли к пиджакам именные карточки. Женщина, которая выглядела как секретарь руководителя, помогала снять тяжелое пальто хрупкому седовласому человеку. Он двигался осторожными нетвердыми шагами. Гордон узнал Джулиуса Чардамена, физика-ядерщика, открывшего какие-то частицы и получившего за свои хлопоты Нобелевскую премию.

"А я-то думал, что он уже умер”, — удивился про себя Гордон.

— Гордон, я пытался вчера до вас дозвониться, — раздался отрывистый голос у него за спиной.

Он повернулся и, на мгновение замешкавшись, пожал протянутую руку Сола Шриффера.

— Я поздно приехал и вышел прогуляться.

— В этом-то городе?

— Мне показалось, что здесь безопасно.

— Может быть, они не стараются оглоушить мечтателей.

— Наверное, я не выгляжу очень процветающим, с их точки зрения.

Сол сверкнул своей известной всей стране улыбкой. ; — Ну, сейчас вы выглядите просто великолепно. Как ваша жена? Она с вами?

— С ней все в порядке. Она поехала к своим родителям показать наших детей и должна прилететь сегодня утром. — Гордон посмотрел на часы. — Скоро придет сюда.