Объект «Зеро»

Акка первой влетела в ворота. Высокая, худая, облитая чешуйчатой броней, она показалась мне похожей на огромного бронзового богомола. Вот только в лапках этот богомол сжимал двухметровый звенч-«месяц», оружие, способное за один замах перерубить пополам взрослого прыгуна.

Опьяненные вином, кровью и безнаказанностью свободники осознали опасность слишком поздно. Жарко сверкнул «месяц», и первый из оказавшихся на пути у Акки легионеров развалился пополам, так и не допив своей чаши – вино выплеснулось в пыль.

А следом за предводительницей в ворота уже ломился тугой строй латников. Захлопали арбалеты, зазвенели клинки, и… И все закончилось.

Бой был скоротечным и кровавым. Из сорока четырех легионеров уцелело восемь. Остальные валялись на плитах, порубленные, пробитые арбалетными болтами, и темная кровь смешивалась с пролитым вином.

– Клим! – звонко выкрикнула Акка, озираясь. – Клим!!

Я просипел что-то в ответ и потерял сознание…

Это был батальон «Сокол», личная гвардия Акки. Меня спасло, а бедных послушниц и их матушку Марию едва-едва не спасло обыкновенное чудо. «Сокол» проводил разведку боем, нащупывая маршрут, по которому можно было бы через горы выйти к самым западным форпостам Империи. Поход этот, рассчитанный на месяц, начался буквально за несколько дней до того, как я отдал приказ покинуть плоскогорье и взорвать все.

Батальон, двигаясь вдоль горного хребта, оказался в глухом ущелье и был вынужден повернуть, чтобы искать обходные пути. Одна из разведгрупп наткнулась на Цендоржа, пробиравшегося в Горную республику. Когда Акка узнала, что я сдался свободникам в двух шагах от монастырского перевала, она взяла роту бойцов и поспешила мне на выручку.

Как она сама мне впоследствии рассказала, вначале у нее возник план проследить, куда двинется захвативший меня отряд. Но, изучив оставленные врагом следы и выяснив, что они имеют дело с «Легионом Смерти», бойцы Акки потребовали нанести удар немедленно – «слава» о кровавых «подвигах» легионеров давно разнеслась по всей Медее.

Акка уступила, пожалуй, первый раз в жизни. И рота со всех ног рванулась в погоню. Но – не успела…

Истерзанные тела послушниц и матушки Марии похоронили у закопченных развалин церкви. Трупы легионеров свалили в овраг за монастырем, их ожидала участь быть съеденными падальщиками. Черные чайки, заунывно крича, уже закрутили в небе над оврагом свою посмертную карусель.

Восьмерых оставшихся в живых врагов на ночь заперли в подвале, а утром вывели к воротам. И тут выяснилось, что среди них нет Каракурта. Не оказалось его и меж убитых. Для всех так и осталось загадкой, как и когда этому выродку удалось исчезнуть.

Суд был недолгим, а приговор – суровым. Вскоре бойцы Акки вбили в землю у ворот восемь заостренных кольев, обильно смазав их бараньим салом из монастырских запасов.

– Надеюсь, они не получают сейчас удовольствие, – хмуро пробормотала Акка, наблюдая, как раздевают орущих от ужаса легионеров.

Когда все было закончено, рота двинулась прочь, а у монастырских ворот, извиваясь на кольях и выкрикивая проклятия, остались восемь последних «парней Каракурта». Надеюсь, они прожили достаточно долго, чтобы прочувствовать всю меру страдания, на которое раньше так легко и охотно обрекали других…

6 января 2008 года

Первым человеком, который встретил нас на подходе, оказался Цендорж. Меня несли на носилках. Он подбежал, упал на одно колено, бухнул себя кулаком в грудь:

– Клим-сечен!

Я улыбнулся разбитыми губами:

– Спасибо, Цендорж.

Вскоре мы добрались до укрепленного лагеря – палатки, костры, аппетитный запах мясной похлебки. Батальонный врач, молодой парнишка, учившийся в свое время у Изольды Ивановны, осмотрел меня. Он уже знал, какая участь постигла послушниц и мать Марию, и все время повторял:

– Как же это, а? Ведь она же только добро… только добро делала.

Я ничего не сказал этому впечатлительному юноше, но подумал: «Добро почему-то всегда идет рука об руку со злом. Великий век был эпохой добра, но во имя этого добра люди пролили реки крови. Это неправильно, но это – жизнь».

Вечером, после заката, когда я, перебинтованный и накормленный, лежал на удобном ложе из шкур, ко мне в палатку пришла Акка. Села рядом, провела рукой по волосам. Я невольно сделал движение головой и тут же смутился – получилось как у кота, которого гладит хозяйка.

– Поговорим? – спросила Акка.

– Давай.

И – молчание. Я лежал и слышал сдержанный шум лагеря: голоса бойцов, звон оружия, треск ломаемых сучьев – кто-то запасал топливо для костров.

Наконец Акка решилась и спросила, осторожно, медленно выговаривая слова:

– Клим… Скажи… пожалуйста, скажи – где вы… где все-таки ты был три года?

«Черт! Эх, Аня, Аня, «айрон мейдон», даже сейчас тебя больше всего волнует не человек, а дело», – с горечью подумал я и ответил:

– Скажу, но сначала ответь: почему ты назначила командующим Борчика?

Вновь – молчание. Я скосил глаза, посмотрел на нее и с удивлением заметил, что Акка смутилась!

– Аня. – Я произнес ее имя и сам вздрогнул от того, как это прозвучало. – Аня, чем тебя покорил этот… слизняк?

– Он не слизняк, – торопливо заговорила Акка, и я почувствовал, как ей трудно и тяжело произносить эти слова. – Он просто… неуверенный… был. Я думала – человеку надо дать шанс, и он раскроется, станет настоящим…

«Эге, да ведь она пожалела его! – Мне вдруг стало весело. – Акка Кнебекайзе пожалела маленького гусенка, надеясь, что тот станет сильным и отважным, под стать ей. А гусенок оказался злобной трусливой тварью… Или нет? Или все еще проще… У-у-у, а ведь верно, не зря же один писатель в свое время сказал: «Русские бабы не знают, что такое любовь. Они или восторгаются, или жалеют, но с таким темпераментом, с такой чувственностью и страстью, что могут сжечь самую сильную любовь». Так вот в чем твой секрет, Анечка. Ларчик открывался очень просто. Я-то, дурак, все время думал, что тебе нужен такой же железный, как ты сама, мужчина, и из кожи вон лез, а удостоился лишь титула «генаврика». Ты же просто искала… сына, что ли? В общем, того, о ком нужно заботиться и кого можно пожалеть…»

– Я ответила на твой вопрос? – По ее голосу я понял, что Акка справилась с собой.

– Будем считать, что да.

– Тогда теперь говори ты.

– А что говорить? Разве ты не читала моих дневников?

Акка странно посмотрела на меня:

– Твоих дневников? Ты до сих пор ведешь дневник? Но где и как я могла их прочитать?

«Ай да Цендорж!» – мысленно я поблагодарил монгола, хотя сам велел ему передать записки Акке. Но теперь даже к лучшему, что она их не читала.

– Ну, что же ты молчишь, Клим Елисеев? Лжецом ты никогда не был.

Я приподнялся на локте, скривился от боли в боку.

– Да, Аня, я не был лжецом. Генаврику – так, кажется, ты когда-то меня назвала? – ни к чему лгать.

– Нет, – задумчиво глядя на меня, покачала головой Акка. – Ты теперь уже не генаврик. Все изменилось. Сейчас ты больше всего похож на того мужика из старинной побасенки: «Я медведя поймал! Так веди сюда. Не могу, медведь не пускает». Ты будешь говорить?!

Последнюю фразу она практически выкрикнула – на щеках обозначились резкие складки.

– Что ж, уговор дороже денег, – вздохнул я. – Начну с главного: после крушения «Кондора» на склоне одной из гор Экваториального хребта мы пошли на запад, стараясь как можно быстрее покинуть высокогорье – у нас не было ни еды, ни теплых вещей. И вот там…

В изголовье моего ложа что-то зашуршало. Акка, до того внимательно смотревшая на меня, перевела взгляд, и я увидел, как ее зрачки вдруг расширились, а лицо исказилось.

– Тихо, друзья мои, тихо, – прошелестел в палатке знакомый голос. – Эта штука бьет наповал с километровой дистанции, а уж с полуметра у вас просто нет шансов.

Вывернув голову, я увидел вороненый ствол пулевой винтовки, смотрящий на нас, а над ним в прорезе полога жутко улыбалось изуродованное лицо Лускуса…