Черные небеса

Лайла поклонилась. Щеки ее тронул слабый румянец.

— Храни вас Бог, Лайла! Храни вас Бог! — раздалось со всех сторон.

— Давайте сядем, и Лайла расскажет нам немного о себе, — предложил батюшка.

Иосиф рванулся было к стулу рядом с новенькой, однако Ной успел первым. Смерив его презрительным взглядом, Багуцкий устроился напротив.

— Меня зовут Лайла, мне девятнадцать лет. Я учусь в третьем классе высшей школы. У меня есть мама и папа. Папа работает в центральном Архиве, мама — член комитета христианской помощи при Совете Города. Я живу на улице Десяти Заповедей. Люблю чтение и рукоделие. Вхожу в общество содействия молодым семьям. В людях больше всего ценю набожность, честность и доброту. И мне очень приятно находиться с вами.

Слова были до зубовной боли стандартны, бесцветны и безличны, и подобное Ной слышал уже много раз. Таким речам учили еще на первой групповой исповеди желторотых шестилеток. Потом дети вырастали, а слова нет.

Однако, на этот раз, Ной слушал внимательно, жадно ловя звуки ее голоса — живые, как музыкальные ноты.

Лайла села, и все хором произнесли:

— Храни тебя Бог!

— Очень хорошо, — сказал батюшка Михаил. — Нам тоже очень приятно принять тебя в семью. Мы надеемся, что твои визиты будут частыми, ибо люди вашего возраста находятся на пике противоречивых страстей и обуреваемы сомнениями. В такое время особенно важно сохранить душу свою в чистоте.

— Обещаю не пропускать собраний группы.

— Не давай скорых обещаний, дитя.

Лайла, потупившись, промолчала.

Официальная формула приема завершилась. Батюшка потер сухие ладони и сказал:

— Вот мы и познакомились с новой сестрой Лайлой. А теперь я спрашиваю вас, кто хочет раскрыть свою душу на исповеди?

Руки подняли Иосиф и Пичугин — заика и зануда, тоже выпускник высшей школы. Батюшка медлил. Он выразительно глянул на Ноя, и тот поспешил отвести глаза.

— Давай начнем с тебя, Иосиф.

Багуцкий встал, победоносно оглядел аудиторию и уставился на Лайлу колючими блестящими глазами.

— Меня зовут Иосиф Багуцкий. Мне восемнадцать лет. Я учусь…

Ной не слушал исповедь. Он сидел, краем глаза любуясь на новенькую. Заметив ее взгляд, он поспешно отвернулся и стал думать о том, какая из девушек покинет их. Наверное, Софья. Она в группе уже год, но так и не нашла общий язык с остальными. Софья была колючей, очень набожной и не особенно красивой. Пару раз они с Ноем гуляли по городу после исповеди. Говорила большей частью она, даже не говорила — негодовала. На подруг в школе, которые взяли слишком много воли в одежде и речах, на братьев и сестер по группе, которые думали на собраниях о чем угодно, кроме спасения собственной души и так далее. Ноя, который почти все время молчал, она считала правильным, и испытывала к нему странную наполовину материнскую, наполовину романтическую привязанность. Им с Лайлой не ужиться, это было ясно, как Божий день. Скорее всего, батюшка будет говорить именно с ней.

Иосиф все бубнил и бубнил, конца-края его речам не было. До Ноя доносились обрывки фраз:

— Я подглядывал за своей сестрой, когда она была в ванной. Я смотрел в маленькое окошко. Там наверху…

«О Боже! — думал Ной. — Опять началось! И почему его никто не остановит?». Ему было противно, будто он сам говорил сейчас эти гадости. Ему было стыдно за то, что вся эта грязь касается слуха Лайлы.

У каждого в группе был любимый грешок. У Багуцкого — сестра. Он мучался неотступными позывами похоти, даже пытался рисовать ее голую и тайно показывал свои рисунки. Рисовал он плохо, а потому на картинке сестра выглядела еще более непристойно и отвратительно, чем на словах. И в этом он тоже каялся и приносил рисунки батюшке Михаилу.

Лайла слушала спокойно, не выказывая никакого отношения к сказанному. Она продолжала поглядывать на Ноя, и тот каждый раз отворачивался, сладко замирая и потупив взор. Он не замечал, что и остальные играют в переглядку. И никто не слушал Иосифа.

Собрание группы закончилось, все разошлись. Ной задержался в туалете, обматывая ногу шарфом на месте прорехи в штанах: путь предстоял неблизкий, нога успеет окоченеть, а для шеи сгодится и воротник, нужно только застегнуть его на пуговицу. Пару раз в дверь стучался Иосиф, настойчиво и зло предлагая составить Ною компанию хотя бы до Центра, но, не дождавшись ответа, ушел. Стало тихо.

На улице бушевала метель. Облака снега обрушились на Город, запруживая улицы и сбиваясь в большие сугробы у стен. Снежинки мелькали в свете фонарей, бились в лицо, обжигая холодом. Ной поднял воротник повыше, сунул руки в карманы и начал спускаться по ступенькам, когда его вдруг окликнули:

— Ной!

Он обернулся. На крыльце, кутаясь в длинную шубу, стояла Лайла. Удостоверившись, что он ее услышал, она медленно пошла по лестнице, придерживая полы шубы одной рукой. Ной взял ее за другую, с гордостью чувствуя, как доверчиво, без кокетства, она отдалась его помощи. На тротуаре они остановились.

— Спасибо, — сказала Лайла. — Как метет! Дорогу, наверное, совсем занесло. Тебе придется ехать очень осторожно.

— Я пешком, — сказал Ной. — Пойду по подветренной стороне, там снега меньше.

— Пешком? — удивленно переспросила Лайла. — До Квартала?

Ной кивнул, привычно ожидая давно осточертевшие вопросы. Но их не последовало.

— Идем к моей машине, я тебя подвезу.

Он энергично замотал головой.

— Не стоит! Я доберусь! Это не так далеко. Тут всего то…

— Не надо спорить. Мне не трудно. Идем. А то я уже замерзаю.

Она снова оперлась Ною на руку, и ему ничего не оставалось, как поддерживать ее на скользком тротуаре, пока они шли к машине.

В кабине было холодно и тихо. Машина, как маленький дом, укрыла молодых людей от всех невзгод, создав вокруг них отдельный уютный мирок, предназначенный только для них.

— Я люблю машину, — сказала Лайла. — Это моя территория. Только моя.

Она включила двигатель, и тот заработал ровно и бесшумно, только ветер снаружи выл и бился в окна.

— Электрический? — спросил Ной.

— Да. Поменяла неделю назад. Светлому Городу — светлое будущее!

Она весело улыбнулась.

— Ну что? Поехали?

— Поехали, — сказал Ной и улыбнулся в ответ.

Лайла повернула руль, машина отделилась от тротуара и медленно покатилась по занесенной снегом улице. Кабину заливал свет фонарей; он гас и снова разгорался. Работали щетки.

— В вашей группе есть пары?

— Нет, — ответил Ной, глядя в темноту за окном. — Ну, то есть — были, но сейчас нет.

Сначала он хотел объяснить, рассказать о причинах: о нетерпимости Софьи и срамных фантазиях Багуцкого, о том, что Мария страшна, как смертный грех, а Торопов вообще не может говорить без крика больше трех минут. Но потом решил промолчать. Не хотелось выглядеть сплетником и зубоскалом. Лайла не стала его расспрашивать. Казалось, короткий ответ ее вполне удовлетворил.

Она включила в печку и сказала:

— У нас было две пары. Очень хороший показатель.

— А почему ты ушла? — спросил Ной.

Лайла улыбнулась и оттянула шарф вниз.

— Я портила хорошую картину.

Машина миновала оживленный Центр и начала взбираться на холм. Ной слышал, как загремели цепи на колесах. Навстречу, появляясь словно призраки в свете фар, шли работники теплицы. Огни машины выхватывали их на секунду — темных, с опущенными головами, вязнущих в глубоком снегу и снова теряли в кружащейся мгле. Ной подумал, что, не будь Лайлы, он был бы там — с ними, среди них, как один из них, и не имело никакого значения, где он живет и куда идет. Он был бы точно таким же.

Наконец, тяжелый подъем остался позади, и машина въехала в широкое, гудящее от ветра ущелье Дороги.

— Ты уже выбрал, чему себя посвятишь? — спросила Лайла.

Врать Ною не хотелось, а придумывать отговорки не было сил. Этот день, тяжелый и переполненный эмоциями вымотал его, и только сейчас он почувствовал насколько.