Русская весна

II

Слава Богу, Марксу, Горбачеву или кому там еще – святому покровителю детей Русской Весны – за этот отпуск, думала Соня, пока ТЖВ [15] мчался на скорости в четыреста километров в час, мимо сельских ландшафтов – которых она сейчас не замечала, – уносил от Брюсселя, от «Красной Звезды», работы и Панкова, человека-осьминога, к Парижу и двум неделям свободы.

Последняя неделя каторги в офисе – переложение нуднейших машинных переводов, целых кип проспектов и отчетов на вразумительный французский и английский и сверх всего – слюняво-патетические атаки Панкова – была ужасна. Соне казалось, что вся ее жизнь состоит из работы, без просвета, с одним лишь ожиданием: когда же веселье, которого она заслуживает, наконец начнется. Правда, случались передышки – каждую пятницу в 17.30 офис закрывался и начинался уик-энд. Прекрасно было и сейчас: сверхскоростной поезд приближается к Парижу, а ты сидишь и превосходным «Кот дю Рон» [16] вымываешь изо рта запах офиса. Соня ощущала прилив счастья, радость оттого, как удачно разыгрывается ее собственный жизненный сценарий.

Брюссель – всего лишь Бельгия, а «Красная Звезда» – не дипломатическая служба, а она сама, Соня, всего лишь преуспевающая секретарша, но она молода, она русская, и она – обратите внимание – живет в Европе. Многие ли могут похвастаться, что в двадцать четыре года они воплотили в жизнь свои девические мечтания? И она добилась этого сама, собственными стараниями!

Соня Ивановна Гагарина не была в родстве со знаменитым космонавтом. Но гласность гласностью, перестройка перестройкой, а престиж семьи и связи очень много значили в новой России, как, впрочем, и на загнивающем Западе, и повсюду. Соня была дочерью водителя троллейбуса и кассирши ГУМа, она провела детство в двухкомнатной квартире, на десятом этаже мрачного огромного дома в Ленино, в районе, который и Москвой-то можно считать с трудом. Связей у нее не было, и она не могла отказаться от легких намеков на свое знатное происхождение – при всей своей фанатической приверженности правде. Конечно, если ее спрашивали прямо, была ли она родственницей героического Юрия, она признавала, что нет, ибо ложь могла быть раскрыта, и это испортило бы ее характеристику – с весьма неприятными последствиями. Но если учителя, молодежные вожаки и школьные товарищи тешились фантазиями о родне Сони Ивановны Гагариной, стоило ли разрушать их иллюзии?

Она собиралась стать одной из немногих, пробиться на Запад, и ей необходимо было использовать все свои козыри – и, кроме ее мрачной красоты, не по годам развитой груди и трудолюбия, ее козырем было имя. Когда она начала мечтать о жизни на Западе? Когда еще ребенком увидела в программе «Время» репортаж об открытии французского Диснейленда и на экране прыгали девочки с Дональдом Даком и Микки-Маусом? Когда на ее шестилетие отец принес домой кассету с «Кроликом Роджером»?

Это было старое и глубокое чувство, без всякой политики. Все началось с Дональда Дака, Микки-Мауса, Кролика Роджера, программы «Кинопутешествия», а дальше были видовые открытки, коллекции марок, уроки географии, программа «Друзья по переписке», уроки английского и французского в передачах Евровидения и журналы. Сценарий карьеры начал формироваться задолго до того, как Соня поняла смысл слов «сценарий» и «карьера».

Штука в том, что перестройка началась не с выпуска товаров, не с наполнения магазинных полок пищей телесной, а с расцвета гласности. Единомыслие сменилось интеллектуальной свободой и официальным одобрением иностранной экзотики. Поэтому Соню не укоряли за ее восторги перед удивительным всемирным Диснейлендом за границами Советского Союза. Это не считалось уже непатриотичным и реакционным. Наоборот! Отец поощрял ее увлечение марками и географией, а мать помогала в переписке с английскими и французскими друзьями. Все это одобрял и умный пионервожатый: он считал, что страсть к Западу, направленная в нужное русло, будет движителем в Сониных школьных занятиях.

Так и вышло. Соня стала прилежной ученицей и с энтузиазмом бралась за пионерскую работу, хоть малость относящуюся к зарубежным связям. К тому времени, когда старшие начали говорить с ней о высшем образовании и выборе карьеры, у Сони уже было твердое решение и она была готова принять любую поддержку на пути к цели.

Соня Ивановна Гагарина решила связать свою судьбу с дипломатической службой. Каким иным способом можно гарантировать жизнь с частыми поездками на Запад? У нее ведь не было семейных связей, выдающихся способностей в спорте, театральном искусстве, танцах и музыке, а ведь без этого молодой советский гражданин не может раскатывать по всему миру. Так что ее решение, принятое в пятнадцать лет, не имело отношения к политике. Она попросту создала себе имидж идеалистической комсомолки, стремящейся к членству в партии и жаждущей применить свои способности в патриотическом служении Отечеству. Она получила отличные комсомольские рекомендации, оценки у нее были высокие, а интереса к точным наукам и математике не было. Она поступила в Университет имени Ломоносова и специализировалась в английском и французском языках, всемирной истории, сравнительной и практической экономике. И здесь она впервые познакомилась с молодыми людьми, близкими ей по духу.

Молодежь, не имевшая связей, попадала в Ломоносовский университет примерно так же, как Соня. Это считалось как бы триумфом советского равноправия. Верно – отпрыскам партийных функционеров, чиновников, академиков и прочей элиты карьера была обеспечена с рождения, однако дети рабочих и крестьян тоже могли пробиться в люди, если они хорошо закончили школу и имели безупречную репутацию у учителей и молодежных лидеров.

Студенты из «золотого круга» обычно держались вместе, а «рабоче-крестьянская прослойка», как сардонически именовало себя Сонино окружение, не общалась с ними и называла их «детьми проклятых».

«Меритократия» [17] – этот оборот стал употребляться, когда перестройка начала выбивать кресла из-под отвислых седалищ прежних бюрократов. Подразумевалось, что дети «золотого круга», буде они унаследуют власть своих аппаратных родителей, все окончательно загубят, и, напротив, «рабочие и крестьяне» – меритократы – куда больше годятся на высшие посты новой эпохи, как верные «дети Горбачева».

Когда Соня все это поняла, в ней пробудилось наконец политическое чувство или – вернее – особая разновидность карьеризма. Эти ее стремления укрепились за два последние университетские года. У нее началась связь с Юлием Владимировичем Марковским, первым серьезным ее другом, притом во многих отношениях.

В отличие от москвички Сони, которая вынуждена была жить с родителями, провинциал Юлий имел право на место в университетском общежитии. Он презрел это и снял крошечную комнатенку в Никулине, на которую у него едва хватало средств, но зато он жил в трех перегонах метро от университета. Он притворялся, что не живет в общаге по идейным мотивам, а на деле все это было рассчитано на девушек-москвичек, живущих в семье, для которых сама возможность ночного свидания была куда важнее, чем личность партнера. Даже в сексе Юлий умел представляться идейным человеком.